Полная версия публикации №1202996999

LITERARY.RU ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ Ф. Д. БАТЮШКОВА "ОКОЛО ТАЛАНТОВ": АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ВЕСЕЛОВСКИЙ → Версия для печати

Готовая ссылка для списка литературы

ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ Ф. Д. БАТЮШКОВА "ОКОЛО ТАЛАНТОВ": АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ВЕСЕЛОВСКИЙ // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 14 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1202996999&archive=1203491495 (дата обращения: 29.03.2024).

По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):

публикация №1202996999, версия для печати

ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ Ф. Д. БАТЮШКОВА "ОКОЛО ТАЛАНТОВ": АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ВЕСЕЛОВСКИЙ


Дата публикации: 14 февраля 2008
Публикатор: maxim
Источник: (c) http://portalus.ru
Номер публикации: №1202996999 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!


Публикуемый очерк Федора Дмитриевича Батюшкова (1857 - 1920), видного филолога, педагога, литературно-театрального критика и общественного деятеля, - единственный фрагмент его оставшейся неизданной книги "Около талантов",1 который был отдан им самим в печать и на появление которого он надеялся, хотя, как оказалось, тщетно. Давно задуманный и, скорее всего, уже отчасти написанный, очерк этот был завершен и приведен в пригодный для издания вид в связи с подготовкой сборника, посвященного памяти академика А. Н. Веселовского "по случаю десятилетия со дня его смерти", исполнявшегося 10 октября ст. ст. 1916 года. Однако сборник этот вышел лишь в 1921 году, и притом без раздела воспоминаний, для которого очерк предназначался; напечатать же его где-либо полностью или в сокращении попыток, кажется, не делалось ни в последующие годы, ни в наши дни, хотя он и был упомянут К. Д. Муратовой в ее обзоре архива Ф. Д. Батюшкова, хранящегося в Пушкинском Доме.2

Старейший ученик великого ученого, на протяжении многих лет один из самых верных его последователей и преданных друзей, Батюшков счел своим долгом принять участие в этом сборнике, предложив редакционной коллегии "опыт характеристики" своего учителя, основанной главным образом на письмах к нему Веселовского, которые он бережно хранил. В этом и состоит главная ценность этого очерка, вполне ощутимая и сейчас, несмотря на то что некоторые из этих писем сравнительно недавно увидели свет.3 К тому же помимо писем и комментария к ним в очерке содержится немало личных впечатлений и наблюдений, любопытных бытовых подробностей и разного рода фактических сведений, почерпнуть которые из другого источника было бы просто невозможно.

Сохранился очерк в двух вариантах - в виде рукописи (ИРЛИ. N 15711) и машинописной копии с обильной авторской правкой (ИРЛИ. N 15612). Эта последняя и положена в основу данной публикации. При этом все приведенные в очерке фрагменты писем Веселовского сверены с автографами, что позволило устранить ряд вкравшихся в них неточностей (почерк Веселовского - необычайно труден)4 и привести их текст в соответствие с оригиналом, от которого Батюшков подчас сознательно отступал, исправляя его, поясняя и даже переиначивая для удобства повествования или по иным причинам. Намеренные пропуски в тексте писем заменены многоточиями в угловых скобках, а при их восстановлении отсутствующий у Батюшкова текст дан курсивом; сокращенные слова, как правило, дополнены, что


--------------------------------------------------------------------------------

1 См.: Русская литература. 2000. N 3. С. 177 - 193; 2002. N 2. С. 185 - 197; 2003. М. 1. С. 142 - 147; 2004. N 2. С. 169 - 174.

2 См.: Муратова К. Д. Архив Ф. Д. Батюшкова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома. 1972. Л., 1974. С. 34.

3 См.: Письма (А. Н. Веселовского к) Ф. Д. Батюшкову / Публикация П. Р. Заборова // Веселовский Александр. Избранные труды и письма. СПб., 1999. С. 285 - 330.

4 Следует отметить, что и в указанной выше публикации писем Веселовского к Батюшкову допущен ряд погрешностей, подчас весьма досадных.



стр. 62


--------------------------------------------------------------------------------

обозначено с помощью опять-таки угловых скобок. Орфография модернизирована за исключением тех случаев, когда в ней отражаются индивидуальная речевая или эпистолярная манера и стилистика эпохи.

АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ВЕСЕЛОВСКИЙ. ОПЫТ ХАРАКТЕРИСТИКИ НА ОСНОВАНИИ ПИСЕМ И ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ (к 10-летию его смерти)

В деятельности ученого на первом плане, конечно, стоят результаты его трудов на избранном поприще. Оценка личности, индивидуальных свойств и качеств и обстоятельств жизни, играет несравненно меньшую роль для ученого, чем при изучении созданного художником слова, поэтом, писателем, проясняя нам процессы творчества и источники вдохновения. Но ведь и научное творчество может заинтересовать нас с точки зрения его процессов, и в оценке ученого известную роль играет знакомство с его взглядами, приемами мышления, последовательностью в работе, отношением к вопросам, как непосредственно входящим в круг его научных интересов, так и стоящим вне его специальности, но так или иначе проясняющим его работу в своей области.

Александр Николаевич Веселовский несомненно принадлежит к выдающимся исследователям литературы, в весьма широком ее понимании. Значение его трудов, можно сказать, с каждым годом все более проясняется, и общая оценка его заслуг по изучению памятников средневековой литературы, у нас и на Западе, эпохи Возрождения, установлению основ исторической поэтики и т. д., хотя уже неоднократно была предложена,1 но все еще не может считаться законченной с исчерпывающей полнотой. К ней еще будут возвращаться, а пока я хотел бы подойти к освещению его деятельности и как ученого, и как профессора, с другой стороны - на основании его частных писем и некоторых личных воспоминаний за 14 лет довольно близкого общения с ним - с 1877 по 1891 год. Позже пути наши разошлись, хотя отношения не прерывались, но о последних годах жизни я не имею ничего сказать. Обстоятельств жизни я тоже касаться не буду, ибо знаю о них только из рассказов самого Александра Николаевича, да они, хотя и не вполне безразличны, не играют решающей роли в его деятельности ученого. Количество сохранившихся у меня писем Веселовского довольно значительно: я ограничусь приведением тех из них, которые либо имеют отношение к организации постановки дела преподавания у нас истории всеобщей литературы, бывшей в конце 70-х годов еще новой у нас дисциплиной университетской науки, учреждения школы романо-германской филологии, впервые тогда у нас возникавшей, наконец, пожалуй, даже главным образом взглядов и мнений А. Н. Веселовского по разным вопросам, либо сопричастным области научного изучения литературы в широком смысле, либо в прояснение его индивидуальных свойств, насколько они освещают деятельность ученого и руководителя занятиями его младших слушателей и последователей. Впрочем, что касается руководства, то я уверен, что об этом больше и лучше сумеют рассказать представители следующих за мной поколений, по причине, которая выяснится из обстоятельств моих занятий у Александра Николаевича, о чем речь ниже.

1

Начну с некоторых индивидуальных свойств. К Веселовскому в особенности применимо известное речение: "Настойчивость создает гения" (La perseverance fait le genie). Настойчивость и, пожалуй, некоторая односторонность характера и мыш-

стр. 63


--------------------------------------------------------------------------------

ления, обособленность, скажем, сосредоточенность в следовании по избранному пути. Односторонность, но никоим образом не узость, ибо Веселовский был широк, только по-своему, в пределах определенного миросозерцания. Западным ученым он казался даже слишком широким по чрезмерному захвату слишком разнообразного матерьяла исследования. Высказывались сомнения в возможности тщательной отделки работы при таких условиях. Его упрекали в том, что он слишком разбрасывается. Мы увидим дальше его объяснения и самооправдание такой "разбросанности". Но это касается выбора матерьяла работы, а "сосредоточенность" деятельности выражалась в том, что Александр Николаевич всецело жил книгой и интересами в той именно области изысканий, которая в данное время им владела. Натура у него была по существу чрезвычайно действенная; его пытливый ум как бы требовал себе непременно работы над тем, что способно было возбудить его интерес; в нем был дух исследователя, которому нравилась сама процедура исследования, и только создав себе вопросы, задавая себе уроки, он мог заинтересоваться тем или другим предметом, над которым можно было бы поработать. Чистое созерцание было ему чуждо, и, например, он был довольно холоден к пластическим искусствам, требующим созерцательного проникновения. Непосредственное чувство природы ему также было не свойственно; он не отрицал его, когда надо было проследить его эволюцию в памятниках поэзии у разных народов, в разных странах, но сам не поддавался ему, утверждая, что гораздо целесообразнее - чем любоваться закатом и смотреть виды - штудировать грамматику. За правило он положил себе каждое лето обязательно выучить новый язык и в течение многих лет строго и последовательно выполнял эту задачу, не расставаясь с грамматикой, лексиконом и текстом, где бы ему ни пришлось проводить лето - в горах Швейцарии, на итальянских озерах или среди лесных далей в Новгородской губернии, на холмистых берегах вьющейся змейкой Меты. Он сам иногда сравнивал свою страсть к разысканиям - в области средневековых легенд, апокрифов, духовных стихов, бродячих сюжетов, романических сказаний и т. п. - со спортом. Физического спорта - охоты, игр, верховой езды и проч. он не выносил, но заверял, что работа над каким-нибудь головоломным построением схемы происхождения сказания, взаимоотношения разных версий, установления первичной редакции - такой же вид спорта, только, конечно, чисто умственного. И он не был в этом утверждении далек от правды.

По общему своему миропониманию А. Н. Веселовский во многом был типичным "шестидесятником", - убежденный позитивист, либерал в старом значении слова, прогрессист, отчасти "западник", сторонник всякого рода "эмансипации", - но "шестидесятником", отошедшим уже к 80-м годам от интересов живой современности, за которой он почти не следил. Он не отрицал значения и новейшей литературы, но как-то очень своеобразно к ней подходил. Приведу следующий случай. Когда уже возникло Романо-германское общество при Петербургском университете,2 Александр Николаевич, зная о моей "слабости" или пристрастии к новейшей литературе, русской и западноевропейской, как-то предложил мне сделать доклад в Обществе о Буржэ и его романе "Disciple", который в ту пору произвел и у нас известную сенсацию.3 Романа он не читал, не прочел его и после доклада,4 но летом я получил от него следующее, довольно характерное письмо из деревни - как и почему он, наконец, все же принялся за чтение французских романистов, бывших в то время "модными". Письмо от 20 августа 1889 года:

"...Как это Вы к нам не заехали! Грешно! Я с 29-го июня на Волгине (название усадьбы около Боровичей, которую в течение нескольких лет подряд снимали Веселовские как дачное местопребывание. - Ф. Б.). Из петербуржцев наезжают одни дамы, дамы приятные во всех отношениях и исключенные своим возрастом из границ психологического анализа, вроде Bourget'ского. Я только что кончил его "Disciple", как вообще перечел довольно много из новейших французских романов ре-

стр. 64


--------------------------------------------------------------------------------

альной школы. Вы, пожалуй, этому не поверите; а прочел, даже с карандашом в руках. Сначала для поэтики (курсив наш. - Ф. Б.), а потом и так. Завлекли меня вопросы психологии - и вопросы стиля. Bourget я вообще люблю, но "Disciple"'м, вызвавшим ожесточенные теоретические споры между братьями-разбойниками, то бишь Аничковыми,5 я, в сущности, не совсем доволен. Старый, физиологическо-психологический тип поставлен на ходули эволюцьонной нравственности, - и только; так отчасти и в "Docteur Rameau"6; кстати, там и здесь на сцену являются ученые, упорные мыслители, в конце проливающие слезы над вопросами, которые они думали оголить (sic) мыслью, тогда как это область de L'Inconnaissable (Непознаваемого). Это возвращение вспять. Greslou - это философствующий Дон-Жуан, с тою разницей, что его чувственность, в самом деле страстная, не допустила бы его вести стратегический дневник своей компании соблазна (sic). Во всей постановке много деланного, искусственного; не то ли самое и в "Le Reve" Zola?7 Мимоходом много тонких наблюдений и несколько превосходных сцен; сюжет несколько банален. Заметили ли вы особенности эпитетов и метафор у парнассцев и реалистов романа, стремление соединить в слове, характеризующем образ, возможно более впечатлений зрения, слуха и т. д.; сконцентрировать впечатление в одной черте, близкой к абстракции: La gaiete blonde вм(есто) "веселой блондинки",8 - ведь это почти аллегория из Roman de la Rose.9 Тема для сообщения в герм(ано)-романском обществе..."10

Итак, импульсом для прочтения современных романистов послужила Веселовскому работа над поэтикой; ближайшая цель чтения - анализ стиля. Но попутно Александр Николаевич высказал меткие и тонкие суждения по существу, что особенно интересно, потому что литературной критики он недолюбливал, даже отрицал ее, как это делал и Гастон Парис,11 утверждавший, что вся задача критика должна свестись к указанию - прочесть автора: Lisez-le!12 А затем каждый пусть по-своему его воспринимает. Так отчасти рассуждал и Л. Н. Толстой, уподоблявший критика такой даме, которая знает толк в кружевах и, придя в магазин кружев, может указать - это настоящее, остальное не настоящее и об нем говорить нечего. Такая уже была полоса в 80-х годах отрицания критики, пока в Англии Уайльд, во Франции Гюйо и др. не внесли корректив к этим ошибочным взглядам на весьма существенную отрасль "творческого восприятия" или "творчества над творчеством".13 Высший расцвет художественного творчества всегда сопричастен развитию критики, без которой - иногда в конгениальной форме - нет законченного совершенства в искусстве. В это я твердо верю.

А. Н. Веселовский, как мы сейчас видели, сделал уступку "современности" для работы над поэтикой. Меньше преуспел я в своей защите тогда значения русских авторов. Так, например, в течение многих лет мне не удалось убедить Александра Николаевича прочесть "Братьев Карамазовых" Достоевского, а убеждать его я стал еще сразу по выходе романа на рубеже 80-х годов. Не знаю впоследствии, когда он "удосужился" приняться за него, но благосклоннее он относился к указаниям на иностранных писателей. Так, в ответ на одно мое письмо из Парижа о новой поэме Сюлли Прюдома - "Le bonheur"14 Веселовский написал мне с оборотом почты: "Завтра зайду к Mellier,15 не найду ли Sully Prudhomme'а" (1888 г.).16 Кажется, он действительно тотчас прочел поэму. В нем довольно долго перевес брали наклонности старого "западника".

Не только духовно, но и, так сказать, душевно А. Н. Веселовский все же жил главным образом в эпохе Возрождения, которую он облюбовал с раннего времени, в которой он чувствовал себя вполне хозяином, изучению которой он посвятил несколько превосходных трудов, начиная с магистерской диссертации - "Вилла Альберти",17 и не раз, как бы вызывая на спор, задорно спрашивал: "Какая эпоха вас более всего интересует в мировой истории?" И сам спешил ответить, - конечно, эпоха Возрождения. Поддерживая спор, я противополагал ей XIX век, указывая на его большую значительность. "Без Возрождения не было бы и XIX века", -

стр. 65


--------------------------------------------------------------------------------

запальчиво возражал А. Н. - "Может быть, но XIX век впитал в себя наследие Возрождения и ушел дальше". Такие споры бывали у нас нередки, но как бы сердце ни влекло Веселовского к итальянскому Возрождению, он вполне сознательно расширил область своих занятий и увлечений, присоединил к интересам, захватившим его в молодые годы, ряд других, особенно выдвинувших его значение как русского ученого. Вот, между прочим, как он высказывался по вопросу о задачах именно русского исследователя, хотя бы избравшего своею специальностью иностранные литературы, в одном письме от 1888 года, в ответ на сообщенные мной некоторые разговоры и переговоры с французскими учеными, под руководством которых я в ту пору работал, т. е. главным образом Гастона Париса и Поля Мейера.18 Парис меня встретил фразой - на мое заявление, что я предполагаю заниматься у него французской филологией: "La Russie doit etre bien jeune pour cherc-her ainsi la science partout".19 Его отношение ко мне изменилось после нескольких пробных "уроков", и он сам настоял, чтобы я главу за главой докладывал у него в семинарии свою подготовительную работу к задуманной в ту пору теме диссертации.20 Поль Мейер более резко мне сказал: "Почему вы не занимаетесь славянской филологией? Vous devriez surtout etudier les langues slaves".21 На это сообщение Веселовский мне написал следующее:

"Дело не в школе, а в том, что каждый из нас вносит в свои романо-германские интересы частицу своего личного Я, того, что Мейер разумеет под - langues slaves. Тут и начинается путаница. Если бы нам с Вами возможно было бы отказаться от этого Я - дело было бы легче. Теоретически это мыслимо; если бы я остался в Италии еще лет пять, я бы не вышел из колеи "Paradiso degli Alberti" и теперь, может быть, написал бы уже нечто цельное, свод. Касаюсь этого вопроса, потому что Вы упомянули - un probleme,22 и так прозрачно, что я, переступив все пределы скромности (подумайте: после Paris'a), подумал - о себе. Не забудьте, что у Мейера всю жизнь был на руках Прованс, у Париса нечто большее, но все же в центре Франция; а у нашего брата что? Мы поневоле синкретисты; всюду мешают les langues slaves! Германцы и романцы, к ним Византия и наша старина; вопросы эпоса и chansons populaires;23 чем огромнее горизонт, тем более страху: точно в степи. Для статьи, заметки этот страх преодолеваешь; для свода он остается всесильным и царящим. Остается распутие Геркулеса: либо вернуться в одну укромную область, из которой вышел и к которой охотно вернусь (дантовский bel ovile),24 и там, погрузившись в волны прошлого (если хватит жизни), попытаться сделать нечто, или рискнуть обобщениями, которые подорвут репутацию - осторожности. Разрешите-ка, Эдип?25

А меня Ваши письма и радуют, и волнуют - завистью. Зависть, впрочем, простительная, такая, что за нее не положено наказания ни в Аду, ни в Чистилище, которые собирается изучить или уже изучил P. Meyer. Надо бы и мне окунуться в воды дантовской Еипоё,26 чтобы освежиться - перед Летой.

Дела пропасть: правлю лекцию и т. д.".27

Я еще вернусь ниже к тому, что А. Н. Веселовский метко и остроумно назвал себя "синкретистом". Но мы видим, как вырастает его духовный облик в связи с тем, как он определяет свое или наше Я: замкнуться в изучение одной эпохи, одной области, одного исторического периода, это не вяжется с положением и задачами русского ученого. Да, если бы он совсем переселился в Италию, он больше преуспел бы в глазах западных специалистов, создал бы нечто "цельное", а тут приходится блуждать, "как в степи"; пугает ширина и необъятность горизонта... Но он все-таки преодолел страх и смело брался за труднейшие задачи. Его обязывало к тому положение русского ученого, и он не смутился духом, чтобы делать то, что внушали ему совесть и честь. Порыв был прекрасен.

Теперь я должен вернуться несколько назад, чтобы рассказать о первом знакомстве моем с А. Н. Веселовским и как сложились наши отношения при начале

стр. 66


--------------------------------------------------------------------------------

его "руководства" занятиями нежданно к нему заявившегося "специалиста". Без этого будет кое-что непонятно в письмах, а встретил меня Веселовский еще суровее, чем Гастон Парис.

[2]

На третьем курсе, прослушав несколько лекций Веселовского по истории средневековой французской литературы, произведших на меня сильное впечатление, я подошел после одной лекции к профессору и сказал ему, что хотел бы более специально заняться его предметом. "У меня не бывает учеников", - довольно резко оборвал меня Александр Николаевич.28 "Однако история всеобщей литературы числится в ряду специальностей, выбор между которыми обязателен для филологов на третьем курсе", - возразил я. "Ко мне ходили русские словесники, - уклончиво продолжал Веселовский, - слушали и специальные курсы, но все это не ученики". - "Почему же нельзя заниматься иностранными литературами"? - спросил я. "Да знаете ли вы иностранные языки?" - поставил вопрос Александр Николаевич. - "Какие именно? Да, французский, немецкий, немного английский знаю, насколько это нужно для разговора и чтения, но, конечно, не знаю истории этих языков. Я читал кое-кого из новейших авторов". - "Ну, это уже есть нечто, - заметил Веселовский. - Приходите ко мне на дом тогда-то. Только подумайте вперед, чего вы от меня хотите, и расскажите, почему вам вздумалось избрать мою специальность. До свидания".

Я готовился к этому свиданию три дня и, придя к Веселовскому, наговорил ему с три короба. Это было как бы исповедью моей духовной жизни и, вероятно, очень наивное, но искреннее изложение моих запросов от неведомой мне еще науки. С такой откровенностью можно исповедоваться только в 20 лет.

Веселовский выслушал меня очень внимательно, временами поддакивал, иногда задавал вопросы и, наконец, сказал: "Я, право, не знаю, как руководить вашими занятиями, но думаю, что мы сойдемся. Не смотрите на меня как на учителя: учить я не умею. Хотите, так приглядывайтесь к тому, как я работаю. Может быть, это вам пригодится. Приходите чаще, будем беседовать. А пока - я вот летом занимался "Эддой" - хотите засесть за изучение старо-северного языка,29 будем разбирать текст. С грамматикой я вас познакомлю, словарь возьмем в библиотеке. Будем работать - очень рад".

И вот я засел за изучение старо-северного языка и начал знакомиться с скандинавской филологией. Вскоре ко мне присоединился другой товарищ, Р. О. Ланге, так преждевременно умерший.30 В поздние часы, от 3 - 4, иногда и дольше, сходились мы втроем в одной из маленьких аудиторий университета, совершенно пустынного в ту пору и тускло освещенного несколькими газовыми рожками. Мало-помалу занятия скандинавской филологией, которые меня в первую минуту несколько ошеломили, - того ли я ждал тогда от "всеобщей литературы"! - стали завлекать и увлекать. "Эдду" нам Веселовский пересказал, а рассказывать он был мастер, и северные мифологические и героические сказания в его передаче захватывали поэтичностью образов, суровым обликом и мощью замыслов. С увлечением стал я прочитывать саги, а параллельно вел занятия по изучению французской средневековой литературы. Веселовский сам приносил книги, которые брал из библиотеки, предоставил мне составление лекций его общего курса и все более настаивал, чтобы отношения складывались на почве "товарищества", т. е, чтобы мы видели в нем старшего товарища и только отнюдь не "учителя" или "руководителя".

Веселовский и позже очень решительно отнекивался от всякого руководства занятиями. Так, несколько лет спустя, он мне писал, что профессор Н. И. Стороженко31 вздумал прислать ему одного своего ученика, написавшего сочинение на

стр. 67


--------------------------------------------------------------------------------

золотую медаль о "Chanson de Roland", поучиться.32 Он-де (т. е. этот молодой человек) пробовал заниматься в Киеве, но там нет надлежащего руководителя. "А я-то тут при чем, - писал мне Веселовский. - Чем хотите возьму, только не руководством. Грешным манером обращу его под Ваше крыло - благодаря романской теме диссертации".33 "Учениками" меня Веселовский снабжал еще раньше, чем я кончил курс, когда я и сам едва разбирался в текстах.

Это, конечно, не вполне верно, что Веселовский совсем не руководил нашими занятиями - его первых специалистов-слушателей, с которыми будто бы он не знал, что делать. Но все-таки никакой системы преподавания у него тогда не было выработано. Впоследствии, побывав в германском университете, я очень ощутил разницу между систематической подготовкой, так, как она там ведется, и несколько случайными, вразброд, занятиями у Веселовского. Но во многом он и сам был автодидакт и приучал вас сразу к самостоятельной работе - это ведь тоже своего рода "руководительство", ценное в том случае, когда результаты работы тут же проверялись и выяснялись пробелы и недочеты. Более же всего Веселовский умел заражать своей жаждой к работе, умением наводить на вопросы, исканием надлежащего метода. Он завлекал в дебри фактов, но не забывал об идеях и обобщениях, только предостерегал - стройте на прочном фундаменте и избегайте всего голословного и огульного. И что такое по существу идея? Есть ли свои и чужие идеи? На эту тему разгорелся было спор под впечатлением одной речи, произнесенной Вл. Ив. Ламанским в славянском благотворительном обществе. В этой речи, сильной и образной, с присущим Ламанскому пафосом в отстаивании самобытности и самостоятельности народной жизни, как и отдельных индивидуумов, оратор между прочим пустил фразу об "удручающем влиянии чужих идей". Эта фраза требовала разъяснения, и я написал по поводу нее заметку не для печати, о чем сообщил Веселовскому, уже переехавшему в ту пору в деревню; я написал ему, так как вообще делился с ним всеми "событиями" моей внутренней жизни. Еще раньше получения моей рукописи, Веселовский, думая, что я ее уже сдал в печать, спрашивал:

"А где Вы поместите Вашу заметку? Ответ Шумована я прочел, равно и возражения Ламанского. Первый напал на хороший след, но за дело принялся как-то аляповато; Ламанский ответил фактами, не коснувшись принципиальной стороны вопроса, по-прежнему остающегося не разъясненным - т. е. в данном случае. Что такое "чужие" идеи и есть ли вообще такие, которые мы можем назвать "своими"? Я различаю верные и ложные, не делая различия между "своими" и дурно усвоенными. Вопрос по-моему сводится к известному: о том, кто научил первого портного. Когда получите свою заметку обратно, не забудьте прислать мне ее. Пришлите заказным письмом..."34

Александр Николаевич вскоре опять вернулся к вопросу, дополнив его интересными замечаниями, как у него самого вырабатываются "идеи" по мере работы. Я, к сожалению, не могу в точности восстановить по памяти то, что я тогда ему написал, - заметка потерялась, да и ничего значительного в ней, конечно, не было; о напечатании ее я тогда вовсе не думал. Ограничиваюсь сообщением письма Веселовского:

"Заметку по поводу Ламанского я прочел тотчас же и с общими положениями ее совершенно согласен; полагаю даже, что ее следовало бы напечатать, предварительно кое-где развив фактически. Это была бы недурная прелюдия к курсу по иностранным языкам и литературе: вступительная лекция готова. Впрочем, у Вас за темами дело не станет" и т. д.35 Затем следует интересное признание по поводу его собственной работы по истории и теории романа. Как известно, этот вопрос: теория или история? - поставлен в заголовке предисловия к его труду:

"Я окончил вчерне три главы из истории романа, которые думаю издать с небольшим введением, - писал Александр Николаевич.36 - Думаю по частям разра-

стр. 68


--------------------------------------------------------------------------------

ботать свой последний общий курс за три года и, коли удастся, выбрать из отдельных монографий то, что в них окажется общего и более методического.37 К несчастию, монографическая работа увлекает своими частностями, в которых зерно общей идеи теряется, как в мусоре. Вы сами поверите это на себе; для меня это круговорот необходимый: задашься чем-нибудь принципиальным, растеряешь его в фактических дрязгах, из которых снова выберешься, если только выберешься, - к принципу..."

В высшей степени характерен стиль Веселовского - сжатый и стремительный, подобный скороговорке его живой речи, часто неправильный по конструкции, но образный, меткий, с неожиданными уподоблениями, всегда выразительными.

Помимо писем из деревни и значительного числа записок по городской почте, остающихся как воспоминание о том времени, когда еще не было телефонов, более последовательная корреспонденция с Веселовским группируется около трех моментов: моего пребывания в Лейпцигском университете в течение двух семестров в 1882 - 83 г., зимы, проведенной Александром Николаевичем в Меране в 1885- 86 г., наконец, ряд писем во время второй моей поездки за границу, в 1888 - 89 г., из которых я уже привел некоторые извлечения. Первая группа писем характеризует отношение к создаваемой им у нас "школе" романо-германской филологии, по образцу западных университетов.

3

Отъезд мой за границу по окончании курса несколько замедлился вследствие двух обстоятельств: во 1-х, мне пришлось отбывать воинскую повинность, так как я записался раньше вольноопределяющимся, до оставления при университете; во 2-х, тогдашний министр народного просвещения, граф Делянов,38 потребовал, чтобы я подал ему самостоятельное прошение о командировке, помимо университета. От этого я наотрез отказался. Тогда начались уже гонения на университеты перед введением нового устава,39 и высшее начальство старалось вселить рознь в недрах факультетской жизни, чтобы разрушить связь между старшими и младшими, между профессорами и их слушателями и учениками. На эту удочку я, конечно, не пошел. Но и факультет медлил постановлением, несмотря на очень решительное сочувствие командировкам в заграничные университеты, высказываемое мне профессорами Васильевским,40 Ламанским, Минаевым41 и Помяловским.42 На заседаниях факультета Веселовский был редким гостем. Кончилось тем, что я поехал с паспортом "фейерверкера в запасе Лейб-гвардии Артиллерийской бригады",43 что не могло мне послужить очень подходящим документом для слушания лекций privatim и privatissime44 и пользования университетскими книгохранилищами. Но я рассчитывал на публичность лекций и на содействие проф. Лескина в Лейпциге,45 которому рекомендовал меня Ягич.46 Без содействия Лескина я действительно оказался бы в довольно затруднительном положении, так как публичные или общедоступные лекции не представляли особого интереса, а на занятиях privatim фамулусы47 очень зорко присматривались ко всякому новому лицу в небольшой аудитории, проверяя "права" слушателя и взнос гонорара за лекции.

Потом подошли и нужные документы из университета, так что, после торжественного Handschlag48 с проф. Царнке, ректором университета,49 я был формально зачислен студентом и мог посещать какие угодно лекции, занимаясь и privatissime с разрешения профессоров.

Сгоряча я записался на уйму лекций и посещал семинарию по трем специальностям: немцы удивлялись, но не возражали, так как я готовился добросовестно к практическим занятиям.

стр. 69


--------------------------------------------------------------------------------

Лейпциг мне посоветовал выбрать Веселовский. Еще из деревни, где он в тот год оставался до конца сентября, он мне писал: "Один либо два семестра напр. в Лейпциге дадут Вам вдоволь материала для работы: по германской филологии Царнке (...) по романской, кажется, Schuhardt50 (A. H. ошибался: в Лейпциге занимал кафедру романской филологии не Шухардт, а Эберт.51 - Ф. Б.). Я бы советовал Вам вести рука об руку романские и германские занятия, причем ничто не мешает Вам отдать более времени и труда первым. Многое, что там Вам раскроется впервые, могли бы мы сделать и в Петербурге, если б я мог меньше отдаваться общим курсам, Вы были бы освобождены от массы посторонних специальности занятий. В будущем, быть может, будет и лучше; хотя - в далеком будущем.

Языком (или языками) старайтесь заниматься с доцентами и начинающими; больше сделаете; а большие величины, часто мало доступные, оставьте для общих курсов. Комбинация тех и других будет Вам крайне полезна. Ягич, если не приехал, то приедет к 15 сентября; зайдите к нему и попросите от моего имени рекомендательную записку к Лескину (проф. славянской филологии). У него собираются русские; у него Вы соберете нужные Вам сведения и рекомендации; у него хорошая библиотека. Я его лично не знаю, но за отсутствием Ягича я бы сам решился написать ему о Вашем посещении. Воеводскому (одесскому)52 он даже приискивал квартиру, заботился о нем и т. д.

Лейпциг лучше всего; Берлин дороже; в мелкие университеты едва ли полезно забираться..."53

Как явствует из этого письма, за два-три года после первого знакомства отношение Веселовского к "слушателю-товарищу" значительно изменилось: он уже наставляет, руководит, учит. Правда, за это время умножилось и число специалистов по его кафедре, с которыми надо было, так или иначе, наладить правильные занятия. Веселовский высказывает желательность и предвидит возможность лучшей организации дела преподавания романо-германской филологии и в Петербургском университете с оговоркой "в далеком будущем...". В следующем письме, все еще из деревни, Веселовский рекомендует мне - послушать Эберта: "Какой он "учитель", не знаю; во всяком случае, не пренебрегайте указаниями моего предыдущего письма: языку и филологической технике учиться преимущественно у молодых сил; впрочем, Вы сами проверите мой совет на деле..."54

У меня сохранилось около 20 писем А. Н. Веселовского, адресованных в Лейпциг: большинство их имеет теперь только историко-биографический интерес. Однако в свое время они сыграли для меня весьма важную роль, так как я продолжал "исповедоваться" по поводу всего воспринимаемого мною из западной науки, а в лице Веселовского всегда находил внимательного, дружески расположенного корреспондента и советчика, выказывающего живой интерес ко всем проявлениям научной жизни на Западе. Иногда дело касалось и просто справок, выписки книг, сообщения библиографии и т. п. Отмечу лишь два эпизода из этой переписки.

"Из Лейпцига пишите почаще, - писал мне Александр Николаевич (16 сент. 1882 г.), - о ваших занятиях, новых книгах, методе преподавания; последнее будет и мне полезно".55

И вот, исполняя его желания, под впечатлением изрядной хаотичности наших занятий в Петербургском университете, разбросанности интересов, переходов от скандинавской мифологии к провансальской поэзии, от готского языка к старофранцузской литературе, от Беовульфа56 к итальянскому Возрождению и т. п., и все урывками, наскоком, без надлежащего усвоения, я писал Веселовскому, что на меня очень приятное впечатление произвела строгая методичность занятий в Германии. Быть может, лекции грешат излишней элементарностью, зато все ведется очень последовательно. И на занятиях в семинарии вас не допустят к чтению тех или иных текстов, если не представить зачеты по семестрам, имеющим подготовительное значение. Для меня как иностранца делались исключения, а так как сту-

стр. 70


--------------------------------------------------------------------------------

денты-немцы проявляли значительную робость или не успевали подготовиться, то сплошь и рядом я выступал докладчиком интерпретации текста. Потом это мне надоело, но вначале нравилось, и ощущалась несомненная польза от системы преподавания. По-видимому, в одном из писем у меня вырвалось замечание, что немцы - "умники".57 Александр Николаевич ответил (апрель 1883 г.):

"Grucker'a выпишу, полагаясь на Вас. Относительно немцев мы с Вами сходимся, только вместо "умников" (это - и много, и мало) я поставил бы "методиков". В этом их сила, этим я измеряю отношение Ренуара58 к Дицу,59 англичан к Боппу;60 Нибура61 к его французскому предшественнику XVII века (имени не припомню);62 с другой стороны, посмотрите на массу немецких диссертаций (мы их получаем здесь), из которых 3/4 написаны, очевидно, не умниками, чтобы не сказать более, но 9/10 полезны, потому что методично сработаны. Что метод учителя становится в школе шаблоном - это другая сторона дела, нигде так не wuchernd,63 как именно в стране метода. Я переношу это наблюдение назад, хотя бы в Minnesang,64 который Вы затронули; я имею в виду сравнение лирики немецкой и "романской" (средневековой) и жалею, что не коснулся подробнее этого "народно-психологического вопроса" в моей статейке о книге Schultz'а ("Das hofische Leben" и т. д.).65

Относительно Poul'я мы с Вами совсем сойдемся; его лингвистика внушает мне уважение (и ужас), и я читал все его работы, кроме работы о тексте "Нибелунгов"".66

Но речь шла о работе Poul'я, которой Александр Николаевич тогда еще не читал - "Prinzipien zur Sprachgeschichte", и по поводу ее возгорелся у нас довольно длительный спор, требующий некоторых пояснений. По поводу же "методичности занятий" приведу, кстати, еще одно его замечание, указывающее на затруднительное положение заведующего кафедрой в русском университете и его готовность идти на некоторые жертвы в интересах слушателей:

"В первое полугодие я читал "Poema del Cid",67 - писал Веселовский зимой того же 1882 - 83 г. (письмо без даты),68 - и готовился во втором приступить к англосаксонскому) языку. Как ни неприятно мне лично это скакание с одного языка на другой, но что же делать? Я один, а специалистов следует ввести в знание возможно большего числа языков, которыми они впоследствии будут орудовать. Оказался между ними раскол: один охотнее стал бы заниматься англосаксонским, потому что его симпатии лежат к германизму, другие, наоборот, не желали бы выходить из границ романства (sic) именно в этом году - и это желание совершенно рационально. Я и хочу взять для чтения прованс(альский) язык. Если Вы где увидите и перелистаете Suchier,69 скажите, как он Вам приглянется".70

О том, как внимательно стал присматриваться Веселовский к новым своим слушателям и ученикам, свидетельствует следующее замечание, подтверждающее и его смущение перед разными запросами, связанными с постановкой кафедры романо-германской филологии.

"Кстати: рекомендуйте что-нибудь новое по грамматике Althochdeutch.71 Я слежу буквально за всем, но нового ничего не вижу. Надо для одного интересного субъекта, Брауна, с которым я познакомился лишь в этом году: это студент 2-го курса, которого я видел на специальных курсах еще прошлого года. Т(аким) обр(азом) он познакомился с сев(ерным), исп(анским), прованс(альским) языками; в будущем году он будет моим слушателем по праву - и германистом. Это хорошо и худо, по выражению русской сказки, потому что 3 специалиста желают быть романистами! Не разорваться же мне, я не Tausendkunstler,72 по крайности не могу быть всем зараз. Итак: грамматику Althochd(eutch)!"73

Этот вопль, внушенный желанием угодить молодому специалисту, довольно характерен в устах Александра Николаевича, а "интересный субъект", о котором шла речь, - никто иной, как предугаданный Веселовским еще в 1883 г. его преем-

стр. 71


--------------------------------------------------------------------------------

ник по кафедре и нынешний председатель Неофилологического общества, уважаемый проф. Федор Александрович Браун.74 Для будущей биографии Федора Александровича любопытно отметить это раннее упоминание об его интересе к науке, которой он посвятил свою дальнейшую деятельность, обогатив облюбованную область многими ценными трудами.

Возвращаюсь к Паулю и предмету некоторых наших расхождений с Александром Николаевичем, впрочем, закончившихся весьма миролюбиво.

Дело в том, что одним из моих неожиданных, но довольно сильных увлечений в Лейпциге оказалось новое направление в языкознании, известное тогда под кличкой "юнг-грамматиков". Я не был подготовлен занятиями в Петербургском университете к области сравнительного языкознания, и Веселовский имел полное основание, как увидим ниже, поставить мне это отчасти в упрек, однако незаслуженный, так как лекций проф. Минаева я не мог слушать по той простой причине, что они совпадали с часами занятий у Веселовского. Ни тот, ни другой профессор не желали изменить привычных часов. Однако юнг-грамматика захватила меня новизной методов, интересом выдвинутых принципов отношения вообще к проявлениям словесного творчества, наконец, и новыми перспективами в области этого творчества. В данном направлении, хотя и в рамках специальной отрасли знания, я впервые предугадывал эволюцию новейшей поэзии и познакомился с основами всего движения "модернизма". Раскрылось это мне яснее много лет позже, а пока я приветствовал только революцию в методике научного языкознания.75

А. Н. Веселовский отчасти возражал, отчасти соглашался, в общем всё же придерживаясь традиции. Но мало помалу он стал делать уступки и даже указывал, что сам он не чужд некоторых "новшеств". Приведу несколько отрывков из его писем на эту тему. Сначала он особенно сдержан, но и не отрицает:

"Очень рад (т. е. отчасти), что Вы начинаете проникать в глубь науки о языке и даже строите на ее методе возможность метода историко-литературного. Только не увлекайтесь через меру Паулем и jung-грамматиками, а постарайтесь, если это Вас интересует, познакомиться и с altera pars.76 В сущности, нового они ничего не открыли, а лишь дали большее значение кое-чему, что и прежде было известно (напр., аналогии). Я не отрицаю их заслуг, только не понимаю ненужного ломанья стульев из-за вещей, того не стоющих. Побеседуйте при случае с Лескином, как я здесь трактую об этом предмете с его приятелем Ягичем. А мне напишите, entre nous,77 что Вы надумали по историко-литературному методу? Это крайне интересно".78

Следующее письмо получено 27 февраля 1883 года:

"Я вот уже месяц как хвораю и сижу дома (бронхит, ларингит и несколько других столь же прелестных -итов); было не до писем. Теперь, когда жена, дня через 2 - 3, обещает выпустить на свободу, я воспрянул духом - чтобы, между прочим, поговорить с Вами относительно Вашего письма и высказанных в нем соображений.

Нечего и говорить, что в общем мы с Вами сойдемся или уже сошлись. Мой первый (70-го года) курс в университете посвящен был наполовину тем же теоретическим вопросам и вопросу метода, который занимает теперь и Вас. Я не успел обработать этот курс (напечатана была одна лишь вступительная лекция),79 к темам которого возвращаюсь теперь в чтениях прошлого (эпос), нынешнего (лирика и драма) и, м. б., будущего года.80 Я думаю напечатать этот курс, хотя бы затем, чтобы свести в одно целое взгляды, с которыми мне нередко приходилось выступать печатно, но "по поводу", и в таких специальных работах, в которые заглядывали лишь охотники. Укажу лишь на мой отчет об Archivio Питрэ в Ж. М. Нар. Проев, (по поводу письма М. Мюллера):81 о том, что "мифологический процесс не прекратился", что "сказки, записанные в наши дни, представляют гораздо более прочный и достоверный материал для характеристики мифологической деятельности, чем

стр. 72


--------------------------------------------------------------------------------

однородные или предполагающиеся таковыми памятники древности, как фонетические показания живого наречия важнее теоретических соображений о фонетических процессах отжившего языка", и т. д. Согласно с этим я построил тот отдел моих лекций, который посвящен вопросу о "генезисе лирико-патетического слова" - главным образом на данных современной обрядовой поэзии, которая послужила мне точкой отправления, - для уяснения поэзии личного чувства (кстати: о кантиленах, как ячейке эпоса, я несколько другого мнения, чем Вам передавали) и т. д.

Вы спросите себя: для чего все это словоизвержение? Для того, чтобы сказать, что мы могли столкнуться в выводах, несмотря на отличие точек отправления, т. е., собственно говоря, точка отправления была одна и та же, но она лежит за Паулем - в том "народно-психологическом" направлении или школе, откуда и юнг-грамматики почерпнули многое, если не все, живое, вменимое историко-литературному методу. Вы сами назвали Штейнталя.82 Мое отношение к "новшеству" jung-грамматиков определяется моим уважением к его источникам.

Кстати: где высказались в указанном Вами смысле Царнке и Вильманс (я разумею их определение литературы и т. п.)?83 Мне это интересно для истории вопроса. Я начинаю не с этого (как Царнке), а с первичного синкретизма поэтических форм, из которого происходит последовательно ряд уследимых исторически и психологически выделений; кантилена стоит (NB - для меня) на водоразделе лирики - и эпической песни (ее тип: наша былина), матерьял эпопеи.

Не знаю, уяснили ли Вы себе, по этим беглым намекам, мою точку зрения. Я возвращаюсь к этому вопросу невольно; меня он интересует, а потолковать не с кем. Успокоюсь, когда приведу в порядок материал и пропечатаюсь (sic), хотя бы затем, чтобы вызвать критику. И это важно. Но к этому вернемся когда-нибудь в другой раз. Пока профессорская лямка велит идти вперед: работаю над драмой. И здесь, как в предыдущих отделах, вопрос формы отделяется от вопроса содержания, т. е. миросозерцания. Мистерия - не драма в последнем смысле слова. Какие же условия возникновения драмы в этом определенном значении? Можно ли при решении этого вопроса ждать ответа от метода-панацеи, рекомендуемого юнг-грамматиками...?"84

Тут нет решительного отрицания юнг-грамматиков, но иронический выпад по их адресу все же не говорит в пользу большого сочувствия Александра Николаевича данному направлению.

Со своей стороны, я, может быть, с некоторой излишней запальчивостью, по молодости, иронизировал над "описательными приемами" представителей старой школы, ошибочно выдаваемыми за научную разработку предмета.85

"...Что вы понимаете, однако, под филологами "описательной" школы, - спрашивал Веселовский в одном из следующих писем (16 марта 1883 года). - За вычетом некоторых лингвистических дисциплин - все остальное на немецких кафедрах подойдет под ваше определение. История литературы так именно везде читалась, м. б., и теперь читается. Есть несколько новых velleites,86 которые хорошо было бы изучить как симптом или как метод. Я еще не уяснил себе. Стоит это в связи с недавно основанной в немецк(их) университетах кафедрой новой немецкой литературы (Берлин, Вена: Erich Schmidt, ученик Шерера; если не ошибаюсь: Страсбург);87 ее продукты: некоторые работы Шерера,88 Эриха Шмидта, Минора89 и т. п. Для Вас, интересующегося вопросами литературы, близкой нам по времени, может быть, интересны продукты этой историко-литературной школы".90

За совет поблагодарил и не преминул бы им воспользоваться, если бы не чувствовал потребности довести хоть одно дело до конца. Раз уж взялся за юнг-грамматиков, надо было договориться, и я остался в Лейпциге и в Пасхальные каникулы написал обширный доклад о современном направлении языкознания, привязавшись к "Prinzipien" Paul'я, книге, которая действительно меня в ту пору очень заинтересовала и захватила.

стр. 73


--------------------------------------------------------------------------------

Я послал свой доклад А. Н. Веселовскому в виде отчета о занятиях, вовсе не предназначая его к печати, особенно в виду некоторой спешности работы. Мне хотелось прежде всего убедить самого Александра Николаевича, что новые "Prinzipien" правильнее, действительнее прежних, и раскрывают значительные горизонты. Вскоре я получил следующий ответ Веселовского (27 апреля 1883 года):

"Получив Вашу работу, я мог тотчас же прочесть ее, благо лекции кончились, и я сравнительно свободен. Полагаю, что статью Вашу следовало бы напечатать; юнг-грамматики, как Вам известно, существуют и у нас, и даже более крайние, чем их западные сверстники (укажу лишь на произведения Бодуэна де Куртнэ и его школы),91 но публика - pecos92 - их не знает. Там, где они доходят до крайностей, это игнорирование полезно; но есть в новом направлении и хорошие стороны, которые Вы и постарались раскрыть. Дело лишь в том, насколько это направление в самом деле, новое? У Вас перспектива от Гумбольдта,93 истолкованного Штейнталем, и Лескина к Паулю несколько затушевана, потому что последнему Вы придали значение центра, тогда как он, главным образом, обобщил живые течения в области лингвистики. Скажите мне - "на духу": что Вы читали в этой области до книги Пауля и не с нее ли начали Ваше знакомство с вопросами сравнительного языкознания? Вопрос, может быть, нескромный, но мне он невольно пришел в голову, и Вы можете не отвечать на него. Пишу Вам не как специалист, а как начетчик, следивший за общими вопросами, а когда-то очень усердно и за частными, и немного отставший лишь потому, что, не работая лично над частными, не могу поручиться за верность моих общих симпатий, - принужденный jurare (и errare?) in verba magistri.94 Во всяком случае, могу лишь сочувствовать Вашему желанию ознакомиться возможно обстоятельнее с настоящим положением лингвистики. По этому поводу воспоминание. Вам и Ланге я давно тому назад советовал обратить внимание на лекции Минаева, которые познакомили бы Вас с библиографией предмета. Кстати, Минаев сочувственно относится к "Prinzipien" Poul'я, тогда как Ягич относится к ним сдержанно".

Дальше идут некоторые частные замечания и ссылка на Асколи, обратившего раньше внимание на значение "аналогии" и диалектов современных.95

"Я надеялся, что Вы глубже войдете в критику Паулем "народной психологии" Штейнталя и Лазаруса.96 Это, по-моему, самая слабая сторона его книги; дело идет о неловко выбранном термине, а Пауль хочет уверить нас, что вместе с ними были перенесены на народную "душу" представления о психологических процессах, наблюдаемых в единичной душе. Ведь это игра словами, отводящая глаза. (...) С Вашего дозволения, покажу Вашу статью Майкову97 и Пыпину;98 за некоторыми исправлениями Вы, вероятно, не остановитесь".99

Следующее письмо получено 11-го мая 1883 года.

"Место из Пауля, выписанное Вами, как раз то, которое и я имел в виду, только Вы толкуете его в оправдание, а я отчасти в осуждение.100 Толковать об этом теперь не стану, ибо и Вы уклоняетесь - полагаю, что надоело, - и я предпочитаю заткнуть фонтан, тем более, что через год (не в след(ующем) академич(еском) году) думаю вернуться к курсу прошлого года, захватить общую часть нынешнего, и тогда наговоримся о народной психологии (sit venia verbi:101 термина я не защищаю. Чем лучше дэмо-психология Питрэ и folklore, которым играют на все лады французы и испанцы?) и вопросах метода, которые Вас интересуют в области языка, а меня в смежной народной поэзии и обусловленной ею художественной. Одним словом, хочется исполнить часть намерений, когда-то намеченных мною в моей вступительной речи 1870 года: "О методе" и пр. Удастся ли это - не знаю, курс, затеянный мною теперь, является опытом свода наблюдений; пересматривая его теперь, вижу, что многое следует развить, особливо вопрос об отношениях эпоса к мифу; всего более я доволен своими "collectanea"102 по вопросу о генезисе поэтического языка и его формул..."

стр. 74


--------------------------------------------------------------------------------

Немного дальше, в том же письме: "Хотелось бы покончить с другими работами ("Разыскания" и "Былины"),103 чтобы отдаться одному: одно дело - очистка материала от всякия скверны, отрицание существующих построений (этим отрицанием, в области лингвистики, и ограничивается Ягич: это - по поводу Вашей цитаты), другое - опыт построения..."104

Александр Николаевич, уверовавший было в "народную психологию", с трудом расставался с представлением, которое его раньше увлекло. Он нехотя соглашался, в конце концов, что "неудачный термин", - что им было признано, - повлек за собой и ошибочное перенесение понятий и методов работы в чужую область. Конечно, народной психологии как науки нет и быть не может. Если совокупность психических навыков, свойств, выявлений допускает общее представление о народной психике, в фигуральном значении слова, то это отнюдь не оправдывает изобретение новой психологии, ибо психология как наука - одна, и иной быть не может. Склонность к мифотворчеству у некоторых представителей науки второй половины XIX в. совершенно верно была указана Паулем, и необходимо бороться с такими призраками, которые заслоняют истинное положение вещей. Заключение по аналогии, перенесение понятий из одной области в другую, особенно из сферы естественных наук в применение к учениям или псевдоучениям об общественном организме, как бы самостоятельном существе, и т. п. - все это вредило изучению действительных отношений, и оторванность отвлеченных представлений, которым придавалась самостоятельная жизнь, вносила путаницу в научной методологии. Поход юнг-грамматиков рассеял многие заблуждения, царившие не только в науке о языке. Веселовский, как мы видим из приведенных цитат, не отрицал их значения: он восставал только против крайностей и настаивал на "уважении к источникам нового движения". В этом он был прав. Но всякая новая волна, хотя и образуется из той же стихии, как и предшествовавшие ей, самостоятельно вздымается и завершает свой гребень, не отдавая себе отчета, насколько она обусловлена общим движением водяной массы. Справедливое отношение к "источникам" устанавливается много позже, а пока движение создается, оно почти всегда принимает революционный характер, больше низвергать и ниспровергать, чтобы очистить себе путь и созидать, и уже ретроспективно лишь можно выяснить, насколько новое было обусловлено старым, традиционным, из которого, однако, многое надо было и совсем выкинуть. Отношение Веселовского к новым движениям в науке отличалось, во всяком случае, большой трезвостью и благожелательностью: он ни от чего не отворачивался, ничего a priori105 не отрицал, готов был идти навстречу всему новому и если порой держался и за старое, то для справедливого уравнения заслуг в прошлом и в настоящем. А главное, что он решительно за всем следил, все читал, обо всем - в обширнейшей области филологии новых народностей - стремился составить себе самостоятельное суждение. В нем была такая сильная жажда знания, которая шла вровень лишь с поразительной интенсивностью его работы. В данную пору деятельности этот человек никогда не отдыхал и признавал отдых лишь в смене предмета занятий.

4

Обращаюсь теперь к вопросу об организации кафедры по романо-германской филологии, взамен прежней "истории всеобщей литературы" как дисциплины университетского преподавания, и к отношению А. Н. Веселовского к вводимому в половине 80-х годов новому университетскому уставу. Некоторые цитаты из писем представляют интерес для истории вопроса.

Так, еще осенью 1882 года Александр Николаевич писал мне (в Лейпциг): "Вчера был, по приглашению, в Ученом комитете министра, где рассуждали о применении нашей кафедры (отныне и в будущем - кафедра романо-германской

стр. 75


--------------------------------------------------------------------------------

филологии) к потребности иметь своих университетских преподавателей новых языков для гимназий. Профессоров в будущем полагается не один, а два (один, оплаченный существующим штатом, другой - суммой, специально испрашиваемой на то у министра финансов), кроме того, приват-доценты (доценты отменяются вовсе), также оплаченные, из приват-доцентов поступают в профессора, пробыв в первой должности, по крайней мере, три года. Последнее сведение (касающееся приват-доцентов = нынешние доценты) касается вообще будущего устава. Вас заинтересует более следующее: романо-германская специальность распадается на два отдела, романскую и германскую; в каждой из них полагаются лекции по языку, общие по литературе. В министерстве вырабатывается не программа лекций, а программа требований от учителей франц(узского) и немецк(ого) языков, которые пройдут через романскую или германскую университетскую школу. Для французов и немцев полагается (помимо средневековой и новой истории, лат(инского) и греч(еского) языка, общих знаний по сравнительной грамматике) специальные знания: прованс(альский), старофранцузск(ий) для одних, готский и средненемецкий) для других; знакомство с грамматическим организмом романских и германских языков и т. п.

Странно вот что: в университете романско-германская филология для студентов распадается на пол(овин)ы, а для магистерского экзамена удержана прежняя цельная программа, это и хорошо, и дурно, во всяком случае, нелогично. Полагаю, однако, что на практике придется при экзамене спрашивать испытуемого, чем он желает быть в университете, и коли романистом, то к германским сведениям такого субъекта относиться легче, и наоборот. Колмачевский по-старому будет отвечать с обоих клиросов: "Эдда" и провансальский. Книга его сработана очень аккуратно, точно и сдержанно; метод хороший. Придется писать о ней; времени нет - а оно не терпит..."106

В одном из следующих писем (получено 11 марта 83 г.) Веселовский просит сообщить ему подробно (курсив подлинника), сколько отводилось в Лейпциге лекций "по грамматике, диалектам, метрике и т. п., приемы толкования; какое предполагалось домашнее знание. Это мне нужно: 1) в будущем году мне самому придется читать гот(ский) и англосаксонский; 2) будущий устав (если пройдет) грозит изобилием грамматики".107

Несколько позже, в том же 83 году: "Очень благодарен Вам за библиографическую роспись последнего письма и за самое письмо, воззрения которого на образовательное значение германо-романского мира в среде гимназических штудий - я вполне разделяю. Но пойдите, втолкуйте это заправилам нашего министерства, поклонникам греч(еской) и лат(инской) грамматики, не греко-римской культуры! Кое-что можно было бы сделать, если бы учителя новых языков обязательно проходили университетский курс, о чем одно время, и еще недавно, толковали!.."108

Наконец в августе того же года: "В "Петербургских ведомостях" то и дело трактуют о новом университетском уставе (какой-то Лев Георгиевский, должно быть, сын известного),109 одним словом, к чему-то готовятся, и не только ждут, но наперед ликуют. Что выйдет из всего этого, не знаю. Знаю одно: если новый устав пройдет, то мне жить в университете - ad libitum110 - 2 либо 7 (семь) лет, после которых я еще могу, если хочу, остаться в университете в качестве внешнего (sic) преподавателя, не занимающего официальной кафедры. Имейте это в виду. Вопрос лишь в том, пройдет ли в Совете министров или государственном эта статья устава, в которой есть, несомненно, хорошая сторона: не годится старикам засиживаться на кафедре, когда они разучились работать. Думаю, что зимой дело это, так или иначе, разрешится..."111

Прошло два года. Новый устав проведен был через разные инстанции. Александр Николаевич осенью 1885 г. несколько засиделся в деревне, медля возвращением в Петербург. К нему, между прочим, собирался проехать один молодой фило-

стр. 76


--------------------------------------------------------------------------------

соф (Лютославский), взявшийся за тему, смежную с областью литературы, по "истории фантазии",112 о чем сообщил ему библиотекарь Императорской Публичной библиотеки И. М. Болдаков.113 Веселовский ответил отказом и написал мне довольно сердитое письмо, коснувшись в нем и министерских программ. Сначала о Лютославском: "Я не оракул и не справочная контора", - огрызался Александр Николаевич, мотивируя свой отказ принять в деревне приезжего философа. А все-таки тема ему понравилась: "Непонятно мне, - писал Александр Николаевич, - ограничение темы известной эпохой; если это ограничение временное, о нем и говорить нечего; если оно принципиально, то рациональных основ эстетики этим не доищешься. Впрочем, увидим; а тема мне нравится, в какой бы области ни пришлось ее решать: философии, всеобщей литературы или какой другой. - Летом я, как следует не воспользовался. (...) Кое-что сделал, многое перечитал. Сначала увлекся было "Эддой" и хотел приналечь на нее; в последнее время работал по народной поэзии (ищу также основ эстетики) и шекспировской драме. Матерьялу много, глаза разбегаются, а Вы - что стоите в стороне?114 Впрочем, я это так. Мне не следовало даже побуждать и возбуждать Вас, когда у самого руки отнимаются. Видели Вы, какую программу по нашему предмету сочинили в министерстве? Ведь это из рук вон! А что такое приключилось в нашем факультете по вопросу о расписании лекций? - Из Петербурга мне пишет один естественник, что между министерством и факультетом вышли пререкания, вследствие которых Ламанский подал в отставку (из деканства?) - и что отставка будто бы принята? Точного ничего не знаю и желал бы, чтобы Вы, стоя у источника новостей, написали мне несколько слов об этом деле". Дальше идут частности личного характера. Письмо заканчивается признанием: "Я, впрочем, в скверном состоянии духа и здоровья, чего Вам не желаю".115

Сгущались сумерки и в обществе, в разгар реакции, в эпоху всесильных гр. Д. А. Толстого116 и Победоносцева,117 и на университетскую жизнь тогдашние веяния свыше отражались печальными мероприятиями. А. Н. Веселовский реагировал на них своеобразно. Его очень взволновало увольнение проф. Ягича. "Дело Ягича, - писал он в апреле, кажется, 1885 года, - меня и смутило, и раздражило. Не умеют у нас дорожить людьми, ибо на рынке идет лишь средний товар, совершенно в духе нового устава. Ягич и какой-нибудь казанский маэстро славянской филологии (сиречь Петрушка)118 - в сущности все равно перед лицом власть имущих и не имущих разумения: напишут две книжки, пролезут в профессора, коли ничего не произведут за 30 лет - горя мало; лишь бы сидели смирно - украситься степенями и орденами и получать те же 3000 рублей! Уйдет Ягич или Снегирев - сожаление будет одно и то же, казовое, ибо нет ни признания, ни уменья отличить хороший товар от посредственного. Первое, быть может, важнее: равнодушие оскорбляет. Ну, да Бог с этим!.."119

Постепенно Александр Николаевич старается найти возможность примирения с внешними неблагоприятными обстоятельствами и продолжать вести свою линию, не взирая на них. В следующем письме, без даты, вероятно, того же 1885 года, он писал мне:

"Что с нами сделает новый устав - не знаю; он может обратить нас официально в грамматиков, но едва ли от этого дело ухудшится, если удержан будет в силе принцип - свободного слушания лекций. Полагаю, что свободное слушание лишь изнанка свободного стиля; т. е. официально мы будем читать языки, ввиду экзаменов, а частные лекции могут быть по-прежнему посвящены чтениям по литературе. Передвижение совершится, стало быть, для министерства такое, что среды получат преимущество перед понедельниками. Думаю, наконец, поминая мой давнишний разговор с Георгиевским (по поводу министерских программ для испытания учителей нов(ых) языков), что от учителей потребуется не только научное знание языка и отчасти его истории, но и литературы в ее главных проявлени-

стр. 77


--------------------------------------------------------------------------------

ях. Стало быть, и здесь будет лазейка. Главное в желании, т. е. нашем с Вами; другому министерская программа может приглянуться с иной стороны и, опираясь на нее, он будет душить грамматикой. Впрочем, таких любителей найдется пока мало; еще одно успокоительное обстоятельство. Программы - то есть, не хватает малого - исполнителей.

Впрочем, об уставе я знаю столько же, сколько и Вы, да и то из газетных слухов. Странно, что орган министерства, "С. -Петербургские ведомости", красноречиво молчат, как будто ничего и не случилось. Одновременно с Вашим письмом я получил цидулку от Сырку120 - тоже хнычет об уставе, который ему грозит действительно не на шутку: ведь с румынским языком ему не приткнуться. Впрочем, подождем погоды и не будем слишком отчаиваться - особливо сидя в Петербурге".121

Наконец, А. Н. Веселовский придумал окончательную лазейку, как примириться с неприемлемым и, отстаивая свою духовную независимость, обойти препятствия, чинимые извне свободному развитию университетской науки. Письмо получено из деревни во второй половине сентября (19-го) 1886 года.

"Письмо Ваше получил: вероятно, одно из последних, которым наградят меня на Волгине мои корреспонденты. Все, что Вы пишете ужасного, мне отчасти уже известно из сообщений Ламанского, Миллера,122 Костычева123 и других. Я волновался сильно, как и Вы, и начал уже грызть удила, когда вспомнил, что мы в стране, где всякие формы и формации, начиная с обмундировки и кончая уставами, переживаются горячо и поэтому быстро, и что не только Вам, но и мне грешному отчаиваться нечего.

Между прочим, и вот по какой простой причине: программы писаны для экзамена в комиссии; желающим достигнуть этой степени зрелости можно рекомендовать книги, грамматики системы Atis'a и Robertson'a124 наших лекторов и историю литературы Корша-Кирпичникова.125 Затем останутся 1 - 2, а может быть и более, серьезных человека, которым мы с Вами и будем читать. Дело обойдется; я всегда ценил (положу руку на сердце) не количество, а качество слушателей, и Вы с братией были мне ближе толпы. Будет так и в будущем; а м(ожет) б(ыть), будет и хуже: ведь перевод "Капитанской дочки" на латинский язык удовлетворит немногих.126 Надо поддержать огонь; я, с дуру, хотел было выбраться из университета в генваре, а теперь думаю иное: сам не выйду и приберегу место для лучшей поры и для Вас.

Романо-германское общество существует благодаря Вашим стараниям; первое заседание я думаю открыть небольшой аллокуцией по поводу.127 (...) Главным образом не робейте и не говорите о каких-то "неблагоприятных условиях". Надо их устранить; какие это обстоятельства, я не знаю; об этом переговорим.

Весьма благодарен за "Финнбога",128 а пока работайте и не унывайте. Лишь бы был интерес к делу, живой; я ведь начал при обстоятельствах куда более неблагоприятных, чем Ваши.

Хочу поговорить в "аллокуции" о программе наших занятий: истории языка и литературы, народной поэзии, исторической эстетике, которую грозится отбить у нас Лютославский, и методике..."129

Веселовский был из числа тех всецело преданных своей науке ученых, по поводу которых неизменно вспоминаются слова Архимеда: Noli tangere circulos meos!130 Не только при вражеском нашествии иноплеменных, но и при действиях внутреннего врага реакционера-угнетателя даже невинной в политическом смысле университетской науки, он не думал о сопротивлении, борьбе, противодействии какими-нибудь внешними актами протеста. В известном смысле он был действительно "не от мира сего", хотя и возражал против такой квалификации; но его мир был исключительно мир познания, мир науки и научных исследований, в которых была вся его жизнь, по крайней мере, в данную пору деятельности.

стр. 78


--------------------------------------------------------------------------------

Независимо от устава и того или иного искажения свободы университетского преподавания, вопрос о том, по какому руслу должно было направиться преподавание неофилологии, с ее двумя главными подразделениями у нас - романской и германской филологии, все же и по существу оставался во многом не проясненным; надо было наметить объект и границы науки, оправдать ее raison d'etre131 в русских университетах, указать ее задачи, координировать с другими дисциплинами университетского преподавания.

Задачи филологии рисовались мне в ту пору в очень широком масштабе. Еще покойным И. И. Срезневским введено было в круг преподавания в университете понятие "Энциклопедии филологии".132 Привязываясь отчасти к такому пониманию задач филологии в широком смысле слова, отчасти к новейшим Grundriss'ам133 и сводам немецких ученых, я предложил на вступительной лекции такое определение филологии, которое, конечно, выходило далеко за пределы возможного достижения одним человеком. Смелость города берет, и потому сама необъятность задачи понравилась; не возражал против нее и Веселовский, но со временем кое в чем старался (и вполне правильно, конечно) меня урезать и протрезвить. Так, в одном письме 1888 или 89 года, по обычаю без даты, он писал мне:

"Все это надо упрочить, потому что и мне хотелось бы до выхода из официальной профессуры (в генваре 1891 г.)134 увидеть наше общее создание не на песке, а на более или менее солидном фундаменте, с задатками будущего. Вы говорите об идеальном единстве филологии; это прелестно, как недосягаемый идеал, а вместе с тем практически единство сводится к взаимным симпатиям на почве дилетантизма. Что общего в виду серьезных целей между нами и санскритологом или славистом? Те и другие обняты вашим понятием филологии, но ведь слависты к нам не ходят, а я, например, не интересуюсь либо интересуюсь мало судьбами болгарских носовых. Широким целям филологии отвечает факультет, нам незачем быть его дублетом, а следует работать далее в черте его программы. Тут непременно приходится дифференцироваться, даже под опасением прослыть немцем. Итак: разделение интересов есть; но надо оформить, чтобы из этого вышел прок; а душевного единения ты не потеряешь, да оба вопроса и не связаны необходимо".135

В другом письме, примерно около того же времени:

"Если филологию свести к тому, что я зову шагистикой (фонетике и т. п.), то это действительно скучно; но зачем и ограничивать тем свою программу? Ведь и историю легко свести к критике и генеалогии текстов летописей, забывая ее другие задачи. Я, впрочем, может быть, понимаю свое дело своеобразно и не так, как следует; это меня и спасает.

Кстати: мы en train136 переименовать наше общество в "неофилологическое". Сделал я это предложение потому, что оставаясь в лингвистическом смысле преданными изучению германских и романских языков, в отношении литератур мы силимся хватать шире: вопросы русской, славянских, византийской литератур, сравнительные задачи folklore'а и мифологии постоянно заставляют нас грешить против нашей несколько узкой вывески. Мы осталися романо-германцами в интересах языка, в других мы расширяем свое любопытство на литературы всех новых народов, с тяготением к романским и германским. Об этом вчера дебатировалось в Обществе".137

Итак, с одной стороны, "сузить", с другой - "расширить"... Против переименования Общества в Неофилологическое вместо Романо-германского я, разумеется, ничего не имел, но понятие филологии, из которой для некоторых новых народностей заранее исключалось занятие языком, представлялось мне неправильно ограниченным: уж если "неофилология", то должны быть допущены доклады и по всем языкам новоевропейских народностей или надо разбиться по секциям. Впрочем, это было не существенно, так как отделения могли возникать по мере потребностей, и неравенство отношения к разным народностям таким путем было бы сглажено.

стр. 79


--------------------------------------------------------------------------------

5

"Я рад за Вас: Вы в мире науки, и притом "веселой"", - писал мне Александр Николаевич в Париж зимой 1889 года в ответ на мои сообщения о тамошних занятиях.138 Да, нигде так не работают, как в Париже. Я рад случаю это повторить. Ни в Германии, ни в Италии, ни в Англии, ни в Испании, - по крайней мере во время моего пребывания в этих странах, а везде в ту пору я жил почти исключительно университетской жизнью, - я не ощутил такого проникновения настоящей научной работой, как среди французов - по отчетливости, строгой чеканке, повышенности требований, тщательной законченности и чрезвычайной добросовестности труда, соперничавшей только с талантливостью выполнения. Парис ценил добросовестность даже выше талантливости в деле установления истины, не терпящей ни малейшего уклона от прямого пути, согласно внушениям совести. Я видел, как работает молодежь в Ecole des hautes etudes139 и какой резкий контраст образует трудящийся Париж рядом с Парижем веселящимся и Парижем громких фраз и напыщенной болтовни. Это два мира; они стоят боком о бок, но ядро нации в том, что зачастую не видно большинству туристов и даже довольно внимательных, но поверхностно внимательных наблюдателей Франции, которой угрожали призраком вырождения и упадка; и в совсем других областях французы блестяще доказали ошибочность этих воззрений и крепость основного духа нации. Париж - это Афины новой Европы и Франция ее Эллада.

Разница между занятиями в семинариях немецких университетов и в школе Париса была весьма ощутительна, именно по повышенности требований. Парис иногда одним замечанием, одной фразой, даже словом умел так подстегнуть оплошавшего в чем-нибудь ученика, что тот густо багровел. Правда, тот же Парис умел как никто приободрить к занятиям, дать справедливую оценку, поднять вас в ваших собственных глазах и "окрылить дух".

Состав слушателей был тоже иной, чем в Германии: на домашних занятиях у Париса присутствовали в большинстве окончившие курс в Сорбонне, а также университетские преподаватели из разных стран - Швеции, Америки, из той же Германии и России, включая Финляндию.

Я делился с Александром Николаевичем и своими впечатлениями в Париже, куда поехал во второй командировке в 1888 году (осенью). Выше мною приведены сомнения, с которыми меня встретили французские ученые с Гастоном Парисом во главе, и красивый ответ Веселовского по поводу не лишенных некоторой язвительности замечаний Поля Мейера. Спешу, однако, заметить, что если с Парисом у нас потом установились наилучшие отношения и переписка с ним не прекращалась до самой его смерти,140 то и Поль Мейер выказал мне впоследствии много благожелательности. Он даже сообщил мне копии с некоторых рукописей с предложением ими воспользоваться, если пригодятся, приглашал к себе обедать и забыв или "простив", что я, русский, вторгаюсь в область, где, по его мнению, работать должны исключительно сами романцы. Особенно его поразило, что в одном рукописном своде я нашел версию легенды, имевшую весьма важное значение для установления первичной редакции, тогда как он не обратил на нее внимание.

"Двадцать раз держал я в руках этот кодекс, - говорил Мейер, - и не понимаю, как я не догадался прочесть этот текст. С'est une vraie trouvaille que vous avez faite".141 Но у меня не было никакого чувства гордости по поводу находки: списав текст и установив его значение, я передал его, правда, не Мейеру, а одному немецкому ученому, по указанию Париса, так как возиться с изданием текста я не имел намерения. Но тут-то и вставал роковой вопрос: если посвятить себя надлежащим образом французской филологии, добиваться результатов самостоятельного исследования, то надо было именно засесть за работу критики текста, сводки разных версий, установления первичной редакции и т. п. и самому издавать рукописи.

стр. 80


--------------------------------------------------------------------------------

Для этого надо было прожить два-три года в Париже, работать в заграничных библиотеках, отрешиться от всяких других интересов, достичь, может быть, скромных, но весьма определенных положительных результатов. Быть "романистом"-дилетантом меня не соблазняло; отдаться же всецело делу французской филологии - не значило ли это слишком многим поступиться из своего Я как составной групповой единицы, именуемой своей народностью? Интересы России были у меня на первом плане, и в ту пору я относился с симпатией и к старому славянофильству, более сдержанно к западничеству, воспитанником которого себя считал Веселовский. Да и не достаточно ли своих работников на Западе, чтобы излишним было вступать с ними в конкуренцию? Добиться результатов благодаря пройденной школе было не трудно, - но дальше что? Литература - общее достояние; идеи и образы принадлежат всем; литература нам нужна, об этом не может быть двух мнений. Но работа над текстом - это роскошь, интересная забава, столь же целесообразная, как носить дрова в чужой лес, где есть свои дровосеки. Между тем, если не иметь в виду творческого применения знаний, - а нормирование текста, установление первичной редакции, схематическое построение взаимоотношения версий, - это такое же творчество, как открытие какого-нибудь фонетического закона, - без такой цели занятие филологией в тесном смысле слова утрачивает весь свой смак. Пассивное усвоение чужих открытий, без надежды самому открывать - значило бы обречь себя на роль вечного ученика, положение весьма незавидное. Вечно идти в хвосте за другими - кому это нужно? Романцы и германцы, казалось мне тогда, образуют свой особый мир; у них дело общее; античность с ее общечеловеческим значением - мертвый мир и как таковой он принадлежит всем. Восток близок нам и не имеет своих исследователей. Но Поль Мейер по-своему был прав; если славянин хочет сделаться лингвистом и работать над критикой текстов, то пусть станет славистом: это его прямое дело и даже обязанность. Только подготовительной школой может служить романистика и германистика благодаря совершенству выработанных в них методов. Есть и еще опасность всецело уйти в западные интересы и браться за специальные темы, над которыми работают свои исследователи: будешь производить повторные труды, рискуя придти к уже предвосхищенным выводам. Самостоятельный труд окажется лишенным абсолютного научного значения. Одним словом, перепахивать чужое вспаханное поле - это забава досужего спортсмена, а не настоящий, целесообразный труд пахаря. Обо всех своих раздумьях и сомненьях я сообщал Веселовскому, но беседовал об этом не раз и с Парисом, заявив ему, что я предполагаю все же работать главным образом в области сравнительного изучения литературы, а не посвящать себя исключительно хотя бы французской филологии. Лавры голландца Van Hamel'я, ученика Париса, выпустившего в ту пору критическое издание старофранцузской поэмы "Miserere", над которой он проработал лет пять,142 вызвав горячие отзывы одобрения во Франции, меня мало прельщали. Парис мне рассказывал, что смолоду он тоже хотел заниматься историко-сравнительной областью литературы, принялся, помимо романских и германских языков, за изучение русского и даже арабского языка, но вскоре отказался от своих планов. Чтобы достичь прочных результатов необходимо ограничить область исследования. Слишком много работы и в ограниченной области. Не овладев в совершенстве специальными занятиями, имеющими прямое отношение к предмету исследования, немыслимо добиться определенных выводов. "Мы любуемся огромной эрудицией вашего Веселовского, - говорил он. - Он все читает, обо всем знает, всегда полезно быть в курсе того, на что он ссылается, что привлек к сравнению, но, за исключением его превосходной работы о Paradiso degli Alberti и нескольких статей, между прочим помещенных и в "Romania", - il flotte dans le vague,143 в области неопределенного. Я, впрочем, недостаточно знаю его работы, мне трудно читать по-русски, забыл язык. Пожалуйста, давайте нам отчеты о трудах Веселовского. Мы с радостью будем помещать их в

стр. 81


--------------------------------------------------------------------------------

"Romania". Начитанность Веселовского громадная. Всегда любопытно узнать, на что он укажет, что сопоставит, какую укажет параллель. Я думаю, - признавался Парис, - что сравнительная литература не может быть точной наукой. Она сыграла свою роль в прошлом; теперь нужна работа в отдельных областях". Своим ученикам Парис, однако, рекомендовал учиться русскому языку, так как русская наука, несмотря на свою молодость, идет быстро вперед. Один из них, Sudre,144 выучился по-русски специально, чтобы прочесть диссертацию Колмачевского о животном эпосе145 и русские сказки Афанасьева.146 Другой - Эрнест Мюрэ (Muret), ныне профессор Женевского университета,147 изучал русский язык, надеясь прочесть труды Веселовского по истории средневекового романа и повести, а также диссертации Дашкевича о Романах Круглого стола.148 Jeanroy,149 не осилив русской грамматики, просил меня дать наивозможно подробный пересказ работ Веселовского по изучению народной лирической поэзии, главным образом его отчет о сборниках Чубинского, и сообщить перевод русских и малорусских народных песен.

Но молодежь, относясь с большим уважением к трудам Веселовского, слегка подтрунивала над его приемами филологической критики, и произвольные этимологии назывались - a la facon de Wesselowsky.150 Это, конечно, было преувеличением, так как Александр Николаевич и вообще очень редко рисковал предлагать этимологию слов и в большинстве предполагал не фонетический перебой звуков, а искажение какого-нибудь имени, искажение, возможное и вполне произвольно, по случайной обмолвке, вне законов фонетики. Его отношение к Парису было тоже наилучшим: "Я наперед был уверен, что у G. Paris Вам понравится, - писал Александр Николаевич, - он выше их всех и головой, и талантом, и разносторонностью. P. Meyer сам по себе "нечто", но более освещен лучами своего собрата по "Романии"" (Письмо 1889 г., 4 апр.).151

Колебания в выборе деятельности присущи мне были и в более раннюю пору, и многое лишь отчетливее прояснилось во время пребывания в Париже. Должно быть, я сообщал о них Александру Николаевичу, так как у меня сохранилось на эту тему интересное письмо его, которое относится еще к 1885 году, ибо в нем сперва идет речь об учреждении Романо-германского общества, а следующую зиму 1885 - 86 года Веселовский провел в Меране, и я замещал его в университете и на Высших Женских Курсах. Вот это письмо:

"Воскресенье.

Вчера, после того, как виделся с Вами, узнал в университете, что 1) устав нашего общества утвержден (с двумя "стилистическими" поправками) и 2) что с согласия министра, мне (с вами разумеется) и ректору надо будет в начале будущего года составить promemoria'ю,152 касающуюся нужд будущего романо-германского отделения (вознаграждения приват-доцентам, привлечение слушателей, специалистов и т. п.). Дело открывается в том и другом направлении, и надо будет о нем потолковать - когда Вы будете не в столь угнетенном настроении духа, как, напр., вчера, т. е. по отношению к нашей правоспособности заниматься тем, чем занимаются другие. За эту правоспособность я стою; почему нам не заниматься романо-германской филологией и даже фонетикой (все зависит от лица и вкусов)? Не распространяете же Вы Ваш остракизм и на русских, занимающихся, напр., сравнительным языкознанием? Все это мы, разумеется, можем добыть с Запада, но где у нас будет критерий познания, что хорошо и что дурно, что принять и что отринуть? В области историко-литературных дисциплин то же недоумение скажется еще более печальными результатами. Какая же тут выработка самостоятельной мысли! Мы-то с Вами ее и не добьемся, но других ободрим своим исканием. Вы мне как-то говорили, что все хорошее у нас переводится, либо о нем говорится. Но как и кем? В окт. кн. "Русской мысли" я прочел отчет В. Г. (кто сей?) о книжке Guyau "L'Art" и т. д.153 Книга, говорит, хорошая; но что за странный отчет, что за вера

стр. 82


--------------------------------------------------------------------------------

угольщика! Уж не московский ли Грот провещился?154 Должно быть, впрочем, не он, судя по одному примечанию.155 Вот так и пишут и будут писать, пока целью будет - конец собственного хвоста. И целью и развлечением".156

"Да еще: стал писать свой курс о поэтике в виду Ваших укоров, что я слишком специализуюсь", - писал мне Веселовский в начале157 1888 года. - Но, конечно, с моей стороны были не "укоры", а сожаления, что, слишком разбрасываясь, Александр Николаевич не доводил до конца предпринятой в высокой степени интересной работы, и выражение надежды, что он все же напишет свою "поэтику", от которой я так много ждал. И летом того же года (письмо от 28 августа) он писал мне из деревни:

"...Принялся читать Шереровскую Poetik.158 Приятно поражен, что сошелся с ним кое-где, и даже часто, в плане и построениях, и теперь сожалею, что из своего курса или курсов по истории поэтических родов не обработал для печати ничего, кроме введения - в первом вып. "Из истории романа и повести".159 Хочу писать о книжке; но как будет мне доказать свою Prioritat160 по некоторым вопросам, которые рассмотрены были на лекциях, в rifacimento Кудряшева161 не попали или были там переиначены? Собственно, доказывать и нечего, а все же бес самолюбия забирает; бес, впрочем, бессильный.

Из двух (и даже трех) работ, намеченных мною на лето, приготовил вчерне лишь одну: 5-й выпуск "Разысканий".162 Многое придется доработать в Петербурге среди лекций. Но кто их будет слушать? Впрочем, есть как бы просвет в лучшее будущее: Деляша163 уехал в министерский объезд (начиная с Казани), вернется лишь в октябре, а блюстителем после себя оставил не Волконского,164 а Бычкова.165 Мы обсуждали с Ламанским, что значит сей сон (писал об этом, с запросом, Майкову). Дело в том, что Бычков не начинающий чиновник, которого можно было бы пустить на месяц в роли затычки; он целый тайный советник, и даже действительный. На такое место ad interim166 он не пошел бы; стало быть (заключаем мы), его готовят на большее. Может быть, Волконского сплавят, Бычков сядет на его место; тогда ухнет Георгиевский и - процветет Филологический факультет!

Это - надежды; пока здесь холодно, приезжих нет, Ламанский уезжает 31; я отбуду с Шуриком167 день общих именин и тоже потянусь - жаль только, что не в долину Нила с перелетными птицами, а на зимовку в петербургские болота.

Браун в Петербурге; Ланге действует; лекции начнутся с 31-го..."168

Из этих "надежд", как известно, ничего не получилось. Делянов вернулся на свой пост как ни в чем ни бывало; Георгиевский никуда не "ухнул", и процветание Филологического факультета осталось под спудом еще на долгие годы; а затем во второй половине девяностых годов начался и его разгром, с удалением целого ряда профессоров и приват-доцентов. Я вышел из университета без внешнего принуждения, по внутреннему импульсу...

6

Весной 1889 года Александр Николаевич Веселовский собрался в Болонью на празднества по случаю юбилея университета в качестве представителя Петербургского университета169 и предложил мне съехаться с ним в Италии, побывать и в Болонье. Он заблаговременно стал готовиться к поездке, прислал мне к сведению текст сочиненного им адреса Болонскому университету, писал из Вены и первые дни по приезде в Болонью (я несколько запоздал), причем тон писем был грустный, даже как бы тоскующий. Встреча со старыми приятелями его как-то не порадовала, как он ожидал; празднества показались банальными: "Программа так переполнена, что нельзя руки протиснуть", - писал Александр Николаевич.170 Приехав после окончания официальных торжеств, я попал благодаря любезности

стр. 83


--------------------------------------------------------------------------------

Г. Париса на банкет более интимного характера, под открытым небом в загородном ресторане, банкет романистов, съехавшихся из разных городов и стран, под председательством маститого Кардуччи.171 Этот нечаянный "съезд романистов" заслуживал отдельного описания, в особенности благодаря интересной фигуре Кардуччи - "la gloria d'ltalia",172 как его тогда величали. И после общего разъезда мы втроем - Кардуччи, Веселовский и я - отправились еще в какой-то кабачок, где засиделись много спустя и после восхода солнца, и немало интересных признаний пришлось мне тогда выслушать от Кардуччи. Но об этом когда-нибудь в другой раз.173 Я хотел бы закончить воспоминания-характеристику Веселовского следующим эпизодом, имевшим отношение к его поездке в Болонью.

Дело в том что хотя Александр Николаевич давно уже пользовался почетной известностью выдающегося ученого - ив русских университетских кругах, и среди иностранных профессоров, его известность не выходила за дозволенно определенные пределы: она ограничивалась признанием заслуг среди лиц, интересующихся областью работ Веселовского, и не имела широкого отклика. Удивлялись главным образом его эрудиции и преклонялись перед трудоспособностью, но кроме специалистов по русской и иностранной литературам, его почти не читали. Да и читать, конечно, было нелегко, без подготовки.

Впервые приезд в Болонью в качестве официального представителя Петербургского университета заставил обратить внимание на Веселовского с более общей точки зрения. Тогда появился восторженный отзыв о нем проф. Мыцельского, отзыв, правда, не лишенный риторических прикрас, но я позволю себе привести его полностью, так как он вызвал очень интересное письмо ко мне Александра Николаевича. Случайно этот отзыв сохранился у меня в газетной вырезке - не знаю точно из какой газеты. Вот что в ней напечатано:

"На болонских университетских торжествах произошло сближение между русскими и польскими профессорами, о котором весьма подробно повествует в "Czas'e" (по переводу "Варш(авского) Дневн(ика)") профессор Краковского университета г. Мыцельский.174 Особенно прельстил поляков петербургский профессор Веселовский, несмотря на то, что отзывался о "политике" весьма иронически.

"Это, - пишет г. Мыцельский, - профессор сравнительной литературы, известнейший археолог, знающий литературы всего мира, как знают их ныне немногие, мощный и беспристрастный их исследователь - Александр Веселовский. Фигура, во-первых, импонирующая и весьма замечательная; огромный человек, он имеет здоровый вид, как дуб из лесов по Волге; голова большая, щеки выпуклые, окладистая черная борода, густая и сбитая, как у какого-нибудь архиерея; глаза большие, черные, светящие, столь быстрые притом и так много говорящие о необычайном таланте, что уже они одни лучше всего о нем свидетельствуют. Поговорив с ним, выносишь впечатление, что какие-то богатырские силы ума, учености, способности, может быть, еще наполовину дремлют в нем, и что-то, что он дает из своей богатырской головы, это может быть только частица, а способностей там и силы хватит еще на года и сотни предметов. И только когда увидишь его и поговоришь с ним, становится понятно, что он мог уже столько, и притом так великолепно, сделать, потому что сочинения его, изданные на разных языках, известны ныне ученому миру всей Европы, и углубили чрезвычайно понимание в особенности итальянской литературы"".175

И вот, вскоре после возвращения А. Н. Веселовского к себе в деревню, в Новгородскую губ., я получил от него следующее письмо:

"Отзыв Мыцельского (переведенный из "Czas'"а в "Варш. Дневнике") доставлен был мне Ламанским и Гротом из Ряжска.176 Мне, очевидно, польстили не в меру; умереннее был отзыв Meyer'а (из Graz'a) в "Neue Freie Presse",177 вырезку из которого сообщил мне Ягич. На похвалы я не падок, ибо знаю, что в самом деле стою, и излишек вменяю какой-нибудь предвзятой мысли, не считающейся с ли-

стр. 84


--------------------------------------------------------------------------------

цом, а лишь случайно пользующейся им, либо литературной галантности; кое-где я склонен подозревать и нечто другое, худшее: ироническую подкладку в вежливости, рассчитывающей на человеческую слабость к лести. Вы знаете, что я и Вам нередко жаловался на недостаток времени и средств, мешающий мне отдаться некоторым початым и непочатым вопросам, былинам, Возрождению, общим курсам по поэтике и т. п. Представьте, что было бы со мною, если бы я в самом деле уверовал в свои "богатырские силы" - при сознании, что я не могу их проявить? Но я знаю свой шесток и свои слабые стороны.

Долго ли вы останетесь в Париже и т. д.".178

Это одно из последних "хороших" писем, полученных мною от Александра Николаевича. Написано оно, несомненно, с чувством большого достоинства и ценно по самоопределению, весьма искреннему. Мы можем, конечно, найти в нем чрезмерную скромность, не в смысле оправдания риторических приемов Мыцельского, а потому что и несмотря на чрезвычайную занятость, на вполне справедливые жалобы Веселовского "на недостаток времени и средств", он все же исполнил огромный труд и использовал в высшей мере данные ему от природы силы и напряжением воли развил в себе необычайную работоспособность.

Оценка результатов его непрерывной, с лишним полувековой неустанной научной деятельности не входит здесь в нашу задачу. Не могу не отметить только, что разбор его бумаг, к которым обратились после его смерти, вскрыл еще одну черту Александра Николаевича в его отношении к задуманным, исполненным или только намеченным работам - или, как он выразился, "початым и непочатым вопросам": он постоянно возвращался к прежним трудам, не забросил почти ни одной из избранных им тем, и большинство его сочинений и статей, переплетенных в особые тетради с белыми листами, густо уснащено добавочными примечаниями, комментариями, ссылками на позднейшие труды, дополнительной библиографией. Он умел сохранить интерес к тому, что занимало его много лет назад; умел возвращаться к сказанному раньше, проверяя, добавляя, а иногда и исправляя прежние суждения и построения. Эта непрерывность работы сглаживает даже расстояние возрастов и сообщает какую-то устойчивую юность всей деятельности Александра Николаевича, чрезвычайную живучесть его настроений и интересов.

Стремился охватить он очень многое, иногда, быть может, испытав на себе верность старинной поговорки - qui trop embrasse, mal estreint,179 но своими возвращениями к тому, что им было сработано, зачато, намечено, он научался лучше и bien estreindre недоделанное.

В истории науки такие явления, как Веселовский, в котором было много стихийного, не могут повторяться: мы видели, что он сам себя остроумно назвал "синкретистом", а по его же теории синкретизм - показатель зачаточной стадии, подлежащей закономерной и неизбежной дифференциации, в которой и заключается один из элементов прогресса. Но пусть "синкретист", тем не менее, Веселовский, вместе со своим учителем Буслаевым180 и соратником Потебней,181 образует то славное "трехзвездие", которым по праву может и должна гордиться русская филологическая наука.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Таковы три речи академиков Соболевского, Истрина и Перетца, произнесенные на торжественном заседании 2-го Отделения Академии наук по случаю десятилетия смерти Веселовского, осенью 1916 года (примечание Батюшкова). - Упомянутое заседание состоялось 11 декабря 1916 года. Речи академиков А. И. Соболевского, В. М. Истрина и В. Н. Перетца были опубликованы в сб.: Памяти академика Александра Николаевича Веселовского. По случаю десятилетия со дня его смерти (1906 - 1916). Пг., 1921.

2 Романо-германское общество (точнее, Романо-германское отделение Филологического общества) при Петербургском университете возникло по инициативе А. Н. Веселовского в начале 1885 года (с 1889 года - Неофилологическое общество); бессменным председателем его был А. Н. Веселовский, Батюшков был его секретарем до 1896 года.



стр. 85


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

3 Роман Поля Бурже "Ученик" ("Le Disciple") появился в 1889 году. Greslou (Грелу) - герой этого романа.

4 Доклад Батюшкова состоялся 6 октября 1889 года и был опубликован под заглавием "Кто виноват в проступке Грелу?" в журнале "Пантеон литературы" (1889. Окт. Современная летопись. С. 1 - 27).

5 Имеются в виду братья Аничковы: Иван Васильевич (1863 - 1921) - востоковед, краевед, археолог, и Евгений Васильевич (1866 - 1937) - ученик Веселовского, историк литературы и фольклорист, приват-доцент Киевского и Петербургского университетов, позднее профессор Белградского университета и Университета г. Скопле; Аничковым принадлежало имение Ждани Боровичского уезда Новгородской губернии. У Батюшкова эта фраза дана в сокращении, равно как и фамилия соседей ("А-ми").

6 Известный роман Дидро (примечание Батюшкова). - Название этого романа Д. Дидро - "Племянник Рамо" ("Le Neuveu de Rameau", 1761).

7 Роман Э. Золя "Мечта" из серии "Ругон-Маккары" (1888).

8 Буквально - "светловолосая веселость" (фр.). Этот пример приведен в статье Веселовского "Из истории эпитета" (1895).

9 "Роман о Розе" ("Roman de la Rose") - одно из наиболее значительных произведений французского Средневековья (XIII век).

10 ИР ЛИ. N 15041. Л. 249 - 250 (далее - только номера архивного дела и листов).

11 Парис Гастон (Paris, 1839 - 1903) - французский филолог-медиевист, один из крупнейших специалистов в этой области; Веселовский был связан с ним длительной профессиональной дружбой и посылал к нему для усовершенствования своих учеников, среди которых был и Батюшков, относившийся к нему с огромным пиететом.

12 Прочтите его (фр.).

13 Уайльд Оскар (Wilde, 1854 - 1900) - английский писатель и критик, Гюйо Мари-Жан (Guyau, 1854 - 1888) - французский поэт и философ.

14 Сюлли-Прюдом Рене-Франсуа-Арман (Sully-Prudhomme, 1839 - 1907) - французский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе (1901); его поэму "Счастье" ("Le Bonheur"), посвященную Гастону Парису, Батюшков подробно характеризовал в письме к Веселовскому от 3(15) апреля 1888 года (ИРЛИ. Ф. 45. Оп. 3. N 112. Л. 226; далее - только номера архивных дел и листов).

15 Фирме "Мелье и К°" принадлежал книжный магазин А. Ф. Цинзерлинга на Невском пр., 20.

16 Письмо Веселовского от 8 апреля 1888 года (N 15041. Л. 210); ср.: Веселовский Александр. Избранные труды и письма. СПб., 1999. С. 316 (далее - Избр. труды и письма).

17 Магистерская диссертация Веселовского "II Paradiso degli Alberti...", над которой он работал в Италии и где она была издана на итальянском языке (1867 - 1868); ее русская версия увидела свет в 1870 году и в том же году была защищена в Московском университете.

18 Мейер Поль (Meyer, 1840 - 1917) - французский филолог-романист, выдающийся знаток провансальского языка и литературы.

19 Россия, должно быть, еще очень молода, чтобы до такой степени везде стремиться к знанию (фр.). Этой же фразой Парис встретил гр. А. А. Бобринского, другого ученика Веселовского, совершенствовавшегося под руководством французского ученого. См. письмо Бобринского к Батюшкову из Ниццы от 7(19) января 1886 года (ИРЛИ. N 15015. Л. 29).

20 Магистерская диссертация Батюшкова "Спор души с телом в памятниках средневековой литературы" была защищена им 24 ноября 1891 года в Петербургском университете.

21 Вам следовало бы главным образом изучать славянские языки (фр.).

22 Проблему, вопрос (фр.).

23 Народные песни (фр.).

24 Родная овчарня (ит.) - реминисценция из "Божественной Комедии" Данте ("Рай". Песнь 25. Ст. 5).

25 Мифологический сюжет: на пути в Фивы Эдип встретил Сфинкса, который стерег дорогу в этот город и задавал путникам загадку. После того как Эдип разгадал ее, Сфинкс бросился в пропасть и дорога в Фивы стала свободной.

26 Эвноя - река доброй памяти, текущая из одного источника с Летой, рекой забвения (реминисценция из "Божественной Комедии": "Чистилище". Песнь 3. Ст. 127).

27 N 15041. Л. 209 - 210; ср.: Избр. труды и письма. С. 315 - 316.

28 Действительно, А. Н. Веселовский начал читать лекции в Петербургском университете еще с 1870-го года и в течение 18 лет у него не было учеников по его специальности (примечание Батюшкова).

29 "Эдда" ("Эдда Старшая") - сборник древних исландских песен, бытовавших в устной традиции; дошел до нас в рукописи XIII века. Старо-северный язык - древнескандинавский, принадлежит к группе древнегерманских языков.

30 Ланге Ричард Осипович (1858 - 1903), ученик Веселовского, магистр истории западноевропейских литератур (1888), позднее приват-доцент по кафедре истории всеобщей литературы.



стр. 86


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

31 Стороженко Николай Ильич (1836 - 1906) - историк западноевропейских литератур, шекспировед, профессор Московского университета, близкий друг Веселовского.

32 Имеется в виду Алексей Михайлович Гуляев (1863 - 1923), впоследствии профессор права Киевского университета, академик Академии наук УССР.

33 N 15041. Л. 83 (последовательность фраз здесь иная).

34 N 15011. Л. 87; ср.: Избр. труды и письма. С. 296 - 297. Ламанский Владимир Иванович (1833 - 1914) - славист, профессор Петербургского университета (1865 - 1899), в 1883- 1885 годах - декан Историко-филологического факультета, академик (1900). Имеется в виду его речь "Западнославянские вопросы занимательны для нас и в мирное время", произнесенная 14 февраля 1884 года в годовом собрании С. -Петербургского Славянского благотворительного общества и опубликованная в газете "Новое время", а позднее перепечатанная в "Известиях" названного общества (1884. N 3. С. 6 - 13). Речь эта вызвала полемический отклик чешского профессора Ржабека (Там же. 1884. N 5. С. 11 - 164; подпись: И. Шумован), за которым последовал ответ Ламанского (Там же. С. 16 - 19). Батюшков не был склонен открыто участвовать в этой дискуссии, ограничившись заметкой, не предназначенной для печати, но мысли, в ней высказанные, были ему дороги; отсюда и краткое изложение ее в письме к Веселовскому от 19 июля 1884 года, а затем и ознакомление ученого по его просьбе с ее полным текстом, между прочим сохранившимся в архиве Батюшкова.

35 Письмо от начала августа 1884 года из Волгина (N 15041. Л. 89 - 90; ср.: Избр. труды и письма. С. 298 - 299).

36 Издание это появилось два года спустя: Веселовский А. Н. Из истории романа и повести. Вып. 1. Греко-византийский период. СПб., 1886 (1. Христианские превращения греческого романа. Житие Ксантиппы, Поликсены и Ревекки; 2. Эпизод о Тавре и Мении в апокрифическом житии св. Панкратия; 3. К вопросу об источниках сербской Александрии). Вместо предисловия был помещен этюд "История или теория романа?".

37 Задуманный курс - "Теория поэтических родов в их историческом развитии"; прочитана из него тогда была лишь "История эпоса", изданная в 1884 - 1885 годах.

38 Делянов Иван Давыдович (1818 - 1898) - граф, министр народного просвещения (1882 - 1889).

39 См. ниже.

40 Васильевский Василий Григорьевич (1838 - 1899) - историк-византинист, профессор Петербургского университета, академик (1890).

41 Минаев Иван Павлович (1840 - 1890) - востоковед-индолог, профессор Петербургского университета.

42 Помяловский Иван Васильевич (1845 - 1916) - филолог-классик, профессор римской словесности Петербургского университета, в 1887 - 1897 годах - декан Историко-филологического факультета.

43 Т. е. артиллерийский унтер-офицер.

44 Частным и совершенно частным образом (лат.).

45 Лескин Аугуст (Leskien, 1840 - 1916) - немецкий филолог-славист.

46 Ягич Ватрослав (Игнатий Викентьевич) (Jagic, 1838 - 1923) - славист хорватского происхождения, филолог, этнограф и археограф, профессор Новороссийского, Берлинского, Петербургского и Венского университетов, член Южнославянской Академии наук и искусств, Петербургской и Венской Академий наук.

47 Фамулусы - ассистенты профессоров (от нем. Famulus - помощник).

48 Рукопожатие (нем.).

49 Царнке Фридрих Карл Теодор (Zarncke, 1825 - 1891) - немецкий германист-медиевист.

50 Шухардт Гуго (Schuhardt, 1842 - 1927) - немецкий филолог-романист.

51 Эберт Адольф (Ebert, 1820 - 1890) - немецкий филолог-германист.

52 Воеводский Леопольд Францевич (1846 - 1901) - профессор греческой словесности Новороссийского университета.

53 Письмо от 12 сентября 1882 года из Волгина (N 15041. Л. 6; ср.: Избр. труды и письма. С. 288 - 289).

54 N 15041. Л. 8.

55 Там же.

56 "Беовульф" ("Beowulf") - важнейший из сохранившихся памятников древнего англосаксонского эпоса; поэма дошла до нас в рукописи X века.

57 Замечание это содержится в письме Батюшкова к Веселовскому от 23 марта (4 апреля) 1883 года (Ф. 45. Оп. 3. N 111. Л. 48): "Немцы - не столько творцы сами, как "умники", нация рассудочная по преимуществу, и мне кажется, Грюккер верно уловил в них эту черту". Речь шла о кн.: Grucker Emile. Histoire des doctrines littcraires et esthctiques en Allemagne. Paris, 1883.

58 Ренуар Франсуа-Жюст-Мари (Raynouard, 1761 - 1836) - французский филолог и драматург.

59 Диц Кристиан Фридрих (Dietz, 1794 - 1876) - немецкий филолог.



стр. 87


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

60 Бопп Франц (Ворр, 1791 - 1867) - немецкий филолог.

61 Нибур Бартольд Георг (Niebuhr, 1776 - 1831) - немецкий историк, филолог и дипломат.

62 Возможно, что речь идет о французском историке Шарле Роллене (Rollin, 1661 - 1741).

63 Распространенная (нем.).

64 Minnesang - немецкая рыцарская лирика.

65 Имеется в виду кн.: Schultz Alwin. Das hofische Leben zur Zeit der Minnesinger. Leipzig, 1877 - 1880. 2 Bd. Рецензия Веселовского была опубликована: Журнал Министерства народного проев. 1882. Ч. CCXXI. Июнь. С. 283 - 294.

66 N 15041. Л. 30 - 31. Пауль Германн (Paul, 1846 - 1927) - немецкий филолог; его названные здесь труды: "Prizipien der Sprachgeschichte" (Halle, 1880) и "Zur Niebelungsfrage" (Halle, 1877).

67 "Поэма о Сиде" ("Poema de Mio Cid") - испанская героическая поэма, созданная около 1140 года и дошедшая до нас в рукописи начала XIV века.

68 Большинство писем А. Н. не датированы, только на некоторых из них стоит число и месяц, без обозначения года. Восстановляю года по памяти сообразно контексту писем, а на некоторых из них у меня записана была дата получения, что облегчило теперь установление хронологии писем (примечание Батюшкова).

69 Сюшье Германн (Suchier) - французский филолог-романист, специалист по старофранцузскому и старопровансальскому языкам. Речь идет, по-видимому, о кн.: Dankmaler provenzalischer Literatur und Sprache, hrsg. von H. Suchier (Halle, 1883). См. ответ Батюшкова в письме от 31 декабря 1882 - 12 января 1883 года: "Конечно, достоинств или недостатков ее определить я не могу - ибо область слишком специальная, поэтому я просто прилагаю resume ее содержания, который, быть может, Вам не безынтересен, если только Вы уже не получили самой книги" (Ф. 45. Оп. 3. N 111. Л. 29).

70 N15041. Л. 15.

71 Althochdeutsch - древневерхненемецкий язык, охватывающий временной промежуток от начала письменных памятников (VIII век) до конца XI века.

72 Мастер на все руки (нем.).

73 N 15041. Л. 35 об.

74 Браун Федор Александрович (1862 - 1942) - с 1888 года приват-доцент, в 1900 - 1920 годах профессор Петербургского (Петроградского) университета, неоднократно декан Историко-филологического факультета, с 1923 года профессор Лейпцигского университета.

75 О "младо-грамматиках" Батюшков писал Веселовскому из Лейпцига неоднократно, но особенно подробно в письме от 22 февраля (3 февраля) 1883 года (Ф. 45. Оп. 3. N 111. Л. 31 - 35).

76 Другой стороной (лат.).

77 Между нами (фр.).

78 N15041. Л. 16.

79 О методе и задачах истории литературы как науки: (Вступительная лекция в курс истории всеобщей литературы, читанная в Императорском С. -Петербургском университете, 5 октября, 1870) // Журнал Министерства народного проев. 1870. Ч. CLII. Ноябрь. С. 1 - 14.

80 Курс об эпосе читался в 1881 - 1882 годах, и в расширенном виде - в 1884 - 1885 и 1885 - 1886 годах; курс о лирике и драме - в 1882 - 1883 годах.

81 См.: Журнал Министерства народного проев. 1882. Ч. ССХХШ. Сент. С. 209 - 222. Мюллер Фридрих Макс (Muller, 1823 - 1900) - английский языковед, индолог, мифолог.

82 Штейнталь Хейманн (Steinthal, 1823 - 1899) - немецкий фольклорист и этнограф, основатель "народно-психологической школы"; Веселовский слушал его лекции в 1862 году в Берлинском университете. См.: Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад. Л., 1979. С. 103, 108 - 109.

83 Ответ см. в письме Батюшкова от 24 февраля (8 марта) 1883 года (Ф. 45. Оп. 3. N 111. Л. 41). Вильманс Вильгельм (Wilmanns) - немецкий филолог-германист.

84 N 15041. Л. 18 - 19.

85 См. письма Батюшкова к Веселовскому от 29 января (февраля) и 24 февраля (8 марта) 1883 года (N 111. Л. 36, 42 об.).

86 Попыток (фр.).

87 Шмидт Эрих (Schmidt, 1853 - 1913) - немецкий филолог-германист.

88 Шерер Вильгельм (Scherer, 1841 - 1913) - немецкий историк литературы.

89 Минор Якоб (Minor, 1855 - 1912) - немецкий филолог-германист,

90 N 15041. Л. 24 - 25; ср.: Избр. труды и письма. С. 293.

91 Бодуэн де Куртенэ Иван Александрович (1845 - 1929) - русско-польский языковед, профессор Казанского, Дерптского, Краковского, Петербургского и Варшавского университетов, член-корреспондент Академии наук (1897), глава лингвистической школы, примыкавшей к младо-германизму.

92 Малые сии (лат.).



стр. 88


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

93 Гумбольдт Вильгельм (Humboldt, 1767 - 1835) - немецкий филолог и философ, государственный деятель и дипломат.

94 Безоговорочно (и ошибочно) следовать авторитету (лат.).

95 Асколи Грациадзио Изайя (Ascoli, 1829 - 1907) - итальянский филолог, в 1861- 1896 годах преподавал в Ученой и литературной академии (Милан).

96 О Штейнтале см. выше; Лазарус Мориц - немецкий гебраист и фольклорист, основатель вместе с Штейнталем журнала "Zeitschrift fur Volkerpsychologie" (1860 - 1890).

97 Майков Леонид Николаевич (1839 - 1900) - историк русской литературы и фольклора, академик (1889), вице-президент Академии наук с 1893 года до конца жизни; в 1882 - 1890 годах был редактором "Журнала Министерства народного проев".

98 Пыпин Александр Николаевич (1833 - 1904) - историк литературы, этнограф, критик и публицист, академик (1898); с 1867 года до конца жизни являлся постоянным сотрудником и видным членом редакции "Вестника Европы".

99 Никаких "исправлений" мне, к сожалению, не пришлось сделать, ни даже продержать корректуры статьи, которая появилась в "Журнале Министерства народного просвещения", раньше моего возвращения в Петербург и, увы, со многими опечатками по черновой рукописи. За эти опечатки, в которых я не был повинен, я подвергся резкому выпаду одного из наших "крайних", на которых указывал Веселовский, но, по просьбе редактора "Журнала Министерства)" Л. Н. Майкова, воздержался от полемики с ним (примечание Батюшкова). - Батюшков Ф. Современное направление языкознания: Новограмматическая школа в Германии // Журнал Министерства народного проев. 1883. Ч. CCXXIX. Отд. 2. Сент. С. 1 - 55.

100 Речь идет об определении Паулем истории языка как "истории развития психических организмов", которое Батюшков считал в принципе "вполне правильным" (Там же. С. 46 - 50).

101 С позволения сказать (лат.).

102 Общими соображениями (лат).

103 Имеются в виду циклы: "Разыскания в области русских духовных стихов" (затем - "Разыскания в области русского духовного стиха") (1880 - 1883) и "Южно-русские былины" (1881 - 1884).

104 N 15041. Л. 34 - 35.

105 Заранее (лат.).

106 N 15041. Л. 12 - 13; ср.: Избр. труды и письма. С. 291.

107 N15041. Л. 23.

108 Там же. Л. 40.

109 Георгиевский Александр Иванович (1830 - 1911) - член Совета и председатель Ученого комитета Министерства народного просвещения (1873 - 1901). Георгиевский Лев Александрович (1860-после 1917) - его сын; филолог, литератор, педагог, впоследствии товарищ министра народного просвещения и сенатор.

110 По желанию (лат.).

111 N15041. Л. 42 - 43.

112 Лютославский Викентий Федорович (1863-?) получил естественнонаучное и философское образование в Дерптском университете, затем увлекся историей литературы, что и побудило его искать встречи с Веселовским; ввиду отсутствия последнего в Петербурге Лютославкий нанес визит Батюшкову, на которого произвел неплохое впечатление, о чем Батюшков сообщил Веселовскому в письме от 5 сентября 1886 года (см.: N 111. Л. 108). Об отношениях Веселовского и Лютославского в последующие годы см.: Избр. труды и письма. С. 311.

113 Болдаков Иннокентий Михайлович (1846 - 1918) - историк литературы и переводчик, с 1884 года чиновник секретариата Академии наук, с 1887 года штатный библиотекарь Публичной библиотеки.

114 В эту пору я уже начал читать лекции в университете (примечание Батюшкова). - Батюшков начал преподавательскую деятельность в 1885 году.

115 N 15041. Л. 114 - 115.

116 Толстой Дмитрий Андреевич (1823 - 1889), граф - обер-прокурор Синода (1865- 1880), министр народного просвещения (1866 - 1880), президент Академии наук (1882- 1889).

117 Победоносцев Константин Петрович (1827 - 1907) - юрист, автор трудов по юриспруденции, обер-прокурор Синода (1880 - 1905).

118 Петровский Мемнон Петрович (1833 - 1912) - профессор славянской филологии Казанского университета, член-корреспондент Академии наук (1895).

119 N 15041. Л. 85 - 86; ср.: Избр. труды и письма. С. 305; в оригинале вместо "провинциальный" - "казанский", вместо "(такой-то)" - "Снегирев" (имеется в виду Иван Алексеевич Снегирев (1843 - 1893) - филолог-славист, преподававший в 1874 - 1886 годах в Казанском университете). Казовое - показное.

120 в ту пору еще доцент, впоследствии профессор румынского языка, приобщенного у нас к кафедре славянской филологии, а не романистики (примечание Батюшкова). - Сырку Полихроний Агапиевич (1855 - 1905) - магистр (1891), доктор славянской филологии (1899), приват-доцент, затем экстраординарный профессор Петербургского университета.



стр. 89


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

121 N 15041. Л. 56; ср.: Избр. труды и письма. С. 300 (письмо датировано здесь концом августа 1884 года).

122 Миллер Орест Федорович (1833 - 1889) - историк русской литературы и фольклорист, профессор Петербургского университета.

123 Костычев Павел Андреевич (1845 - 1895) - ученый-почвовед, преподавал в Петербургском университете и на Высших Женских курсах.

124 Э. Дж. Атис и Теодор Робертсон - создатели широко распространенных в то время методик преподавания иностранных языков и различных учебных пособий.

125 Имеется в виду "Всеобщая история литературы" в 4-х т. (СПб., 1880 - 1892); редактором т. I был Валентин Федорович Корш (1828 - 1883) - литератор и журналист; редактором остальных томов - Александр Иванович Кирпичников (1845 - 1903) - профессор Харьковского, затем Новороссийского университетов, член-корреспондент Академии наук (1894).

126 Ср. выше замечание Веселовского о "наших поклонниках греческой и латинской грамматики".

127 Эта "аллокуция" (речь) была опубликована в "Журнале Министерства народного просвещения" (1886. Ч. CCXLVII. Окт. Отд. II. С. 21 - 31), перепечатана в "Записках Романо-германского отделения Филологического общества при С. -Петербургском университете" (СПб., 1888. Вып. 1).

128 Кандидатская работа, впоследствии напечатанная в Журнале Министерства народного просвещения. Оттиск из нее я и послал тогда Веселовскому (примечание Батюшкова). - Батюшков Ф. Сага о Финнбоге Сильном // Журнал Министерства народного проев; 1885. Ч. ССХХШ. Февр. Отд. И. С. 217 - 277; Ч. CCXL. Июль. Отд. П. С. 53 - 109.

129 N 15041. Л. 116 - 117.

130 Не трогай моих чертежей! (лат.).

131 Право на существование (фр.).

132 Срезневский Измаил Иванович (1812 - 1880) - филолог-славист, профессор Петербургского университета.

133 Очеркам (нем.).

134 Пребывание в профессорской должности по новому уставу ограничивалось, но могло быть продолжено вне штата.

135 N 15041. Л. 239 об. -240.

136 Собираемся (фр.).

137 N 15041. Л. 243 об. -244.

138 Там же. Л. 203. Годичное пребывание Батюшкова в Париже (март 1882-март 1883) получило отражение во многих его письмах (N 112 - 113. Л. 213 - 282).

139 Правильнее - Ecole pratique des hautes etudes, т. е. Высшая школа научных исследований (фр.).

140 В Национальной библиотеке Франции сохранилось 20 писем Батюшкова к Г. Парису за 1888 - 1900 годы.

141 Вы сделали настоящую находку (фр.).

142 Имеется в виду труд А. -Г. Ван Хамеля (Van Hamel) "Li Romans de carite et Miserere du Renclus de Moliens, poemes de la fin du Xlle siecle" (Paris, 1885).

143 Он плавает в области неопределенного (фр.).

144 Речь идет о диссертации Леопольда Сюдра "Les sources du roman de Renart" (Paris, 1892).

145 Колмачевский Леонард Зенонович (1850 - 1889) - историк литературы, профессор Казанского (1884) и Харьковского (1886) университетов; имеется в виду его книга "Животный эпос на Западе и у славян" (Казань, 1882).

146 Афанасьев Александр Николаевич (1826 - 1871) - этнограф и фольклорист; имеется в виду его труд "Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями родственных народов" (1868).

147 Мюре Эрнест (1861 - 1940) - французский филолог.

148 Дашкевич Николай Павлович (1852 - 1908) - историк литературы и фольклора, профессор Киевского университета, академик (1907); имеются в виду его магистерская диссертация "Из истории средневекового романтизма. Сказание о св. Граале" (Киев, 1877) и докторская - "Романтика Круглого стола в литературах и жизни Запада" (Киев, 1890).

149 Жанруа Альфред (1859 - 1953) - французский филолог-медиевист.

150 в духе Веселовского (фр.).

151 N15041. Л. 203.

152 Записку (лат.).

153 L'Art au point de vue sociologique (примечание Батюшкова).

154 Грот Николай Яковлевич (1852 - 1899) - профессор философии Московского университета. "Вера угольщика" - перевод французского выражения "la foi du charbonnier", означающего "простодушие", "наивность".



стр. 90


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

155 Русская мысль. 1889. Окт. С. 97 - 111. Автором статьи был Виктор Александрович Гольцев (1850 - 1906) - публицист, литературный критик, общественный деятель.

156 N15041. Л. 58.

157 Ошибка: следовало "в конце" (письмо было получено 14 ноября).

158 Труд В. Шерера "Поэтика" ("Poetik", Berlin, 1888).

159 См. выше, прим. 37.

160 Приоритет (нем., ж. р.).

161 Переделка, переработка (ит.). Кудряшев Михаил Иванович (1860 - 1918) - ученик Веселовского, германист, переводчик "Песни о Нибелунгах"; сотрудник Университетской библиотеки, затем ее заведующий; составленные им записи курсов Веселовского по исторической поэтике были изданы литографским способом в 1883 - 1886 годах.

162 Веселовский А. Н. Из истории переводной повести XVIII века // Сб. ОРЯС. Т. XLIII. СПб., 1887.

163 Делянов Иван Давыдович (см. выше).

164 Волконский Михаил Сергеевич (1833 - 1909), князь - товарищ министра народного просвещения.

165 Бычков Афанасий Федорович (1818 - 1899) - историк, археограф, библиограф; академик (1882), директор Публичной библиотеки (1882 - 1890); с 1888 года - член Совета Министерства народного просвещения.

166 Временно (лат.).

167 Александр Александрович Веселовский (1880 - 1936) - сын Веселовского, историк литературы, краевед.

168 N15041. Л. 230.

169 Веселовский являлся "депутатом" от Петербургского университета, одновременно представляя и Академию наук.

170 N15041. Л. 213 об.

171 Кардуччи Джозуэ (Carducci, 1835 - 1907) - итальянский поэт, филолог и общественный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1906).

172 Славы Италии (ит.).

173 Такой очерк был позднее написан и включен в книгу "Около талантов"; опубликован: Эткиндовские чтения. I. СПб., 2003. С. 115 - 124.

174 Мыцельский Ежи (Mycielski, 1856 - 1928) - историк искусств и литератор.

175 См.: Варшавский Дневник. 1888. 2(14) июля. N 141. "Czas" - краковская газета (1848 - 1934).

176 Грот Яков Карлович (1812 - 1893) - языковед и историк литературы, академик (1855), вице-президент Академии наук с 1889 года до конца жизни. Ряжск - город Рязанской губернии.

177 Майер Густав (1850 - 1900) - австрийский языковед, профессор университета в г. Грац (с 1877 года). "Neue Freie Presse" - венская газета (1865 - 1934).

178 N 15041. Л. 222 (письмо от 26 июня (1888 года)).

179 Старофранцузский аналог пословицы "За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь".

180 Буслаев Федор Иванович (1818 - 1897) - филолог и историк искусства, профессор Московского университета, академик (1860).

181 Потебня Александр Афанасьевич (1835 - 1891) - филолог, профессор Харьковского университета, член-корреспондент Академии наук (1877).



стр. 91

Опубликовано 14 февраля 2008 года





Полная версия публикации №1202996999

© Literary.RU

Главная ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ Ф. Д. БАТЮШКОВА "ОКОЛО ТАЛАНТОВ": АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ВЕСЕЛОВСКИЙ

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!



Проект для детей старше 12 лет International Library Network Реклама на сайте библиотеки