LITERARY.RU → АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ И ДИОНИСИЙСКОЕ НАЧАЛО В КНИГЕ К. Д. БАЛЬМОНТА "БУДЕМ КАК СОЛНЦЕ" → Версия для печати
Готовая ссылка для списка литературы
АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ И ДИОНИСИЙСКОЕ НАЧАЛО В КНИГЕ К. Д. БАЛЬМОНТА "БУДЕМ КАК СОЛНЦЕ" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 24 ноября 2007. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1195911228&archive=1195938592 (дата обращения: 20.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ И ДИОНИСИЙСКОЕ НАЧАЛО В КНИГЕ К. Д. БАЛЬМОНТА "БУДЕМ КАК СОЛНЦЕ" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 24 ноября 2007. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1195911228&archive=1195938592 (дата обращения: 20.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
публикация №1195911228, версия для печати
АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ И ДИОНИСИЙСКОЕ НАЧАЛО В КНИГЕ К. Д. БАЛЬМОНТА "БУДЕМ КАК СОЛНЦЕ"
Дата публикации: 24 ноября 2007 |
|
Книга К. Д. Бальмонта "Будем как солнце" (1903) оставила неизгладимый след в истории русского символизма. О ней в свое время восторженно писали В. Брюсов, А. Блок, Андрей Белый, Эллис и многие другие. Сам поэт называл "эту лучшую мою книгу" "красивой и жестокой". 1 Она обозначила веху в его творческой эволюции, выявила перелом в импрессионистическом мироощущении, наметившийся еще в "Горящих зданиях" (1900). Утверждая приоритет личностного сознания в творчестве, Бальмонт в то же время стремился соотнести свое индивидуальное "я" с универсальным космическим целым, равновеликим этому "я". Подобную модель художественного мира О. В. Сливицкая называет ан-тропокосмической. 2 О таком типе мироощущения поэт позднее писал: "В одно и то же время чувствуешь, что в нераздельном целом слились в тебе Великий Мир и Малый Мир, человеческое сознание и то безграничное, звездное, миротворческое, на чьем ночном лоне мы мчимся среди мировых светил". 3 Четко определить характер бальмонтовского космизма на фоне созвучных художественных исканий начала XX века довольно сложно. Влияние на него древнеиндийской философии подробно прослеживается в трудах академика Г. М. Бонгард-Левина. 4 Спорным и не вполне проясненным является вопрос о соотношении поэтического космоса К. Бальмонта с младосимволистскими философско-эстетическими идеями. Сложившееся в литературоведении противопоставление индивидуализма "старших" символистов соборным устремлениям "младших" нуждается в серьезной корректировке, когда речь идет о тенденциях развития символизма в 1900-е годы. Декларируя свою "чуждость" рассуждениям о Христе и Антихристе в стихотворении "Далеким близким" 1903 года, сам поэт дал основание исследователям говорить о том, что он "был едва ли не единственным среди символистов, кто прошел мимо религиозно-философских исканий". 5 Н. П. Крохина называет Бальмонта "стихийным эллином русской поэзии" и противопоставляет его как носителя "аполлоновского" начала, т. е. культа гармонии и красоты, трагическому дионисийству теургов, наиболее последовательно реализованному в теоретических работах Вяч. Иванова. 6 Думается, -------------------------------------------------------------------------------- 1 Из письма Е. А. Андреевой от 30. XI. 1915 //Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М., 1996. С.469. 2 Сливицкая О. В. Космос и душа человека // Царственная свобода. О творчестве И. А. Бунина. Воронеж, 1995. С. 31. 3 Бальмонт К. Океания // Заветы. 1914. N 6. С. 12. 4 См. его статьи и комментарии в кн.: Ашвагхоша. Жизнь Будды. Калидаса. Драмы / Пер. К. Бальмонта. М., 1990. 5 Иванова Е. В. К. Д. Бальмонт в творчестве и воспоминаниях П. А. Флоренского // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Иванове, 1993. Вып. 1. С. 74. 6 Крохина Н. П. К вопросу о космическом начале в творчестве К. Бальмонта // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Иванове, 1996. Вып. 2. С. 36. стр. 51 -------------------------------------------------------------------------------- что не следует абсолютизировать "мажорный" характер бальмонтовского кос- мизма, в котором еще раньше, чем у теургов, проявилось и драматическое дионисийское начало. Прежде всего оно сказалось в оргиастических стихах об Эросе, вошедших в книги "Будем как солнце" и "Только любовь". Примечательно, что Андрей Белый разглядел "решительный перегиб от буддийской окаменелости... к золотисто-закатному винному пожару диони- сийства" 7 уже в "Горящих зданиях". А Вяч. Иванов в статье "О лиризме Бальмонта", характеризуя книгу "Будем как солнце", сравнил лирического героя поэта с распятым на "солнечном колесе" Иксионом: ""Будем как солнце", кричит он нам с высоты своего вращающегося пламенного креста, каждый оборот которого - мука". "Эту муку Иксиона знал и Ницше", 8 - отмечает далее теоретик символизма. В статьях и письмах Бальмонта Ницше как автор "Рождения трагедии из духа музыки" и "Веселой науки" не упоминается. Но эти работы он, несомненно, знал, хотя и не сочувствовал попытке Вяч. Иванова соединить "эллинскую религию страдающего бога" с христианством и ницшеанством. Однако О. Дешарт вспоминала, что, по словам Вяч. Иванова, его с Бальмонтом "единило, вопреки всему, острое у обоих, непосредственное переживание "разлуки вселенной" и "вселенского сочувствия"". 9 "Единил" Бальмонта с младосимволистами и ярко выраженный пафос жизнетворчества, пронизывающий его книгу "Будем как солнце", которую Блок считал "одним из величайших творений русского символизма". 10 Вряд ли сегодня можно характеризовать как чисто индивидуалистический и сам этот пафос, и "тот принцип цельности, который был представлен в бальмонтовской книге". 11 Ведь уже в программном втором стихотворении, давшем название всей книге, поэт говорил от лица "мы", призывая каждого следовать солнечному "завету бытия": Будем как Солнце! Забудем о том, Кто нас ведет по пути золотому, Будем лишь помнить, что вечно к иному, К новому, к сильному, к доброму, к злому, Ярко стремимся мы в сне золотом. 12 В основе цельности книги "Будем как солнце" лежал общезначимый вселенский миф, воплотивший в себе суть мироздания, единый смысл жизни природы и человека, Душу мира (конечно, не в соловьевском понимании). "Будем как солнце" поэт назвал "книгой символов", окончательно утвердив тем самым свой художественный метод. Композиция книги была им довольно четко продумана, она даже носила на себе печать некоторой конструктивности, сделанности. А широко известная обложка ее первого издания, выполненная художником Фидусом, отличалась аллегоричностью. Принципы архитектоники "Будем как солнце" и роль в ней магического числа семь, воплощающего для символистов идею вселенной, раскрывается в статье -------------------------------------------------------------------------------- Ср.: Куприяновский П. В. Поэтический космос Константина Бальмонта // Там же. 1998. Вып. 3. С. 6-7. 7 Белый А. Бальмонт // Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 402. 8 Иванов Вяч. О лиризме Бальмонта // Аполлон. 1912. N 3-4. С. 39. 9 См. ее вступит, статью к изд.: Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1971. Т. 1. С. 73-74. 10 Блок. А. О современной критике // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 206. 11 Долгополое Л. М. Горький и проблема "детей Солнца" (1900-е годы) // Долгополов Л. К. На рубеже веков. Л.. 1977. С. 73. 12 Бальмонт К. Д. Полн. собр. стихов. М., 1908. Т. 3. С. 4. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках страницы, а для других сборников еще и номера тома. стр. 52 -------------------------------------------------------------------------------- М. Марьевой, где отмечается, что "семь слагаемых книги подобны семи цветам спектра, семи музыкальным тонам, семи основным запахам стереохими-ческой теории". 13 Показательно, что это же число будет позднее использовано Блоком в книге "Нечаянная Радость", в которой, по словам автора, он раскрывает "семь стран души моей книги". 14 Символическое значение придавал Бальмонт и числу четыре, в нем воплощалось "творческое четверогласие мировых стихий" (огня, воды, воздуха и земли), а также "четыре ступени познания" (см. статью "Кальдероновская драма личности"). Истоки этого "четверогласия" неоднозначны: мифология Зенд-Авесты, теософия XX века, пьесы Кальдерона и т. д. Главный символ бальмонтовской книги - Солнце - мифологичен по своей сути. Как подчеркивал еще Эллис, "это первичный создатель, хранитель и разрушитель всего". 15 Вряд ли имеет смысл искать генезис данного символа в мифологии отдельных народов (Индии, Вавилона, Египта). "В какую страну ни приедешь, - в слове мудрых, в народной песне, в загадках легенды - услышишь хвалы Солнцу", 16 - писал позднее Бальмонт в статье "Солнечная сила". Основные мифопоэтические аспекты образа Солнца у Бальмонта обозначены в кандидатской диссертации В. Бурдина "Мифологическое начало в поэзии К. Д. Бальмонта 1890-1900-х годов" (Иванове, 1998), причем акцент в ней ставится не на созидательной, а на разрушительной функции солнечного мифа. Признавая присутствие в лирике Бальмонта "темных", демонических мотивов, обусловленных ее дуалистическим характером, хочется все же напомнить, что для поэта "всякое разрушение ведет лишь к новому творчеству... а новое по змеевидной линии, неукоснительными путями спирали, движет все живущее, от пылинки до Солнца, в звездную бесконечность". 17 В первом разделе "Будем как солнце" ("Четверогласие стихий") антропо- космическая модель мироздания предстает в своей гармонической ипостаси. Программное значение для всей книги имели стихотворения "Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце..." и "Будем как солнце! Забудем о том...". Своеобразным символом вселенской гармонии становится образ "воздушного храма" в третьем стихотворении, олицетворяющий единство архетипов земли- неба: Этот храм, из воздушности светом сплетенный, В нем кадильницы молча горят... ("Воздушный храм", с. 5) Лирический герой вхож в этот "храм", он ощущает "радостное и тайное соприкосновение" с природными стихиями, живет в согласии с "мировым". Любимая бальмонтовская стихия, существенный элемент натурфилософии древних - огонь ("пламя, свет и теплота"). Огонь - символ вечного обновления, "внезапного знания", поэтому он амбивалентен. В "Гимне Огню" он "бесшумный" и "многошумный", "красный" и "многоцветный", "красивый" и "страшный", "проворный, веселый и страстный". С этой мифологемой -------------------------------------------------------------------------------- 13 Маръева М. Книга К.Д. Бальмонта "Будем как солнце": К проблеме архитектоники // Филологические штудии. Иванове, 2000. Вып. 4. С. 41-42. 14 Блок А. Вместо предисловия к сборнику "Нечаянная Радость" // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С.369. 15 Эллис. Русские символисты. Томск, 1996. С. 89. 16 Бальмонт К. Солнечная сила // Бальмонт К. Стихотворения. М., 1989. С. 533. 17 Там же. С. 532. стр. 53 -------------------------------------------------------------------------------- неоднозначно соотносятся другие символы, которые поэт в 1904 году специально внес в записную книжку: утро, рассвет, полдень, день, сумерки, закат, вечер, свеча, факел, светильник, искра, пожар, пламя, костер, пепел, дым. Кроме того, в романтическом мировосприятии Бальмонта огонь (солнце) воплощает мужское начало, тогда как вода (луна) - женское. В мотиве сожжения, пришедшем из "Горящих зданий", сливаются ноты жертвенности и творческого преображения: Я помню. Огонь, Как сжигал ты меня... ("Гимн Огню", с. 11) Бессмертное влиянье Немеркнущего дня! Яви свое сиянье, Пересоздай меня! ("Рассвет", с. 8) Порой лирический герой Бальмонта не только остро ощущает свою принадлежность к "детям солнца", но и берет на себя солнечную теургическую функцию, подготавливая рождение мифа о поэте-Солнце в последующих книгах. Не менее многозначительна и противоречива "лунная" символика книги. Если в сборниках поэта 1890-х годов преобладала традиционно-романтическая серебристая "лунность" мира мечты, то в "Будем как солнце" Луна иногда оказывается способной подменить собою явь-Солнце: Когда же закруглится по краям, Она горит как чаша золотая, <...> Еще, и вот - она, как рдяный щит, Как полнота пылающего шара, К болотам, к топям, вниз, спешит, спешит, Горит за лесом заревом пожара. ("Восхваление Луны", с. 18) Поэт серьезно обогащает семантику любимого образа. На первый план выступает "изменчивость" Луны: "царица пышная" то "бледная", то "ясная", то "бесстрастная", то "пламенно-страстная", она то "пугает беспредельной тишиной", то "вздымает безграничность океанов". "Сибилла и колдунья", Луна ниспосылает своими "лучами" творческие "сны", однако эти же "лучи" "как змеи к нам скользят... в них вкрадчивый неуловимый яд" (с. 17). "Лунный" мир в романтической традиции зачастую является лишь отражением "солнечного", поэтому бальмонтовская "царица" мерцает над водой, отражаясь в ней по принципу символической зеркальности. Со стихией воды ассоциируется "нежная влажная всепроникаемость", которая олицетворяется в символах "волны", "моря", "океана", "дождя", "пены", "капли", а также довольно сложных оксюморонах: "водный небосклон", "белый пожар". Последний образ - трансформация ницшевского "пожара прибоя" ("Веселая наука", кн. 2, N 60), причудливо дополненная тютчевским образом "морского коня": Я стою на прибрежьи, в пожаре прибоя, И волна, проблистав белизной в вышине, стр. 54 -------------------------------------------------------------------------------- Точно конь, распаленный от бега и боя, В напряженьи предсмертном домчался ко мне. ("Белый пожар", с. 20) Балладной романтической традицией (возможно, "Морской царевной" и "Русалкой" Лермонтова) навеяно одно из лучших стихотворений раздела - "С морского дна". "Прекрасная дева морской глубины", стремясь познать свою "стезю", устремляется из "лунного" мира к Солнцу: Она засветилась живая, Она возродилась вдвойне. И утро на небо вступило. Ей было так странно тепло. И Солнце ее ослепило, И Солнце ей очи сожгло. (с. 29) Анализируя символику лунного мира в "диаволическом символизме", А. Ханзен-Леве подчеркивает, что здесь "солнце возникает лишь в негативно- деструктивном аспекте... лунному человеку не вынести огня солнца". 18 Очевидно, бальмонтовская книга не укладывается в обозначенные автором рамки С1 (диаволический символизм); симптоматично, что в финале рассказываемой баллады "бледная дева" не отрекается от обретенной ценой тяжкой жертвы "правды": Два слова, что молвила дева со дна, - Мне вам передать их дано: "Я видела Солнце, - сказала она, - Что после, - не все ли равно!" (с.31) "Изменчивая", "всепроникаемая" водная стихия навевает поэту размышления о дискретности, "прерывистости" жизни, видимо, ими навеяна строка в известном стихотворении "Я - изысканность русской медлительной речи..." - "переплеск многопенный, разорванно-слитный". Лирический герой в стихотворении "Воззвание к Океану" мечтает "раствориться" в вечной "влаге" жизни: Тихий, бурный, нежный, стройно-важный, Ты как жизнь: и правда, и обман. Дай мне быть твоей пылинкой влажной, Каплей в вечном... Вечность! Океан! (с.20) Менее оригинальна символика воздушной стихии в книге, она связана с разными вариациями романтического образа "вольного", "неверного", "играющего" ветра (стихотворения "К ветру", "Ветер гор и морей", "Ветер"). Стихия земли ("горы", "равнина", "пустыня", "болото" и т.д.) представлена в разделе в основном двумя полярными образами: "камень" и "цветок". "Самоцветные камни земли самобытной" воссоздаются в "испанских" стихотворениях ("Испанский цветок", "Толедо"), причем "город-крепость на -------------------------------------------------------------------------------- 18 Ханзен-Леве А. Русский символизм. СПб., 1999. С. 212. стр. 55 -------------------------------------------------------------------------------- горе" во втором из них вызывает не совсем обычную для поэта-символиста зрительную ассоциацию: Ты - иссеченный на камне мощный стих (с.42) Чрезвычайно важна для Бальмонта наметившаяся еще в "Тишине" мифологизация образа цветка. Мир цветов предельно красочен и разнообразен: "лиловые гроздья воздушных глициний", "желто-оранжевый дремлющий хмель", "девственно-бледные дикие розы", "желтые шапочки нежной мимозы" - это образный ряд, взятый только из одного стихотворения ("Расео de las Delicias в Севилье"). Т. С. Петрова справедливо замечает, что цветок - "ключевой образ, обладающий архетипическими свойствами... он непосредственно связан с такими образами-символами, как сад, дом, древо, человек, вселенная (космос), стих". 19 Цветок - определенная этическая и эстетическая норма для бальмонтовского лирического героя, недаром в "Горящих зданиях" он восклицает: Счастье души утомленной - Только в одном: Быть как цветок полусонный В блеске и шуме дневном... ("Белладонна", т.2, с.33) Раздел "Четверогласие стихий" завершает стихотворение "Цветок", содержащее в себе некий итог гармонического единения человеческой личности с миром природы: Я цветок, и счастье аромата Мне самой судьбою отдано. От восхода Солнца до заката Мне дышать, любить и жить дано. (с.49) Необходимо подчеркнуть, что все четыре стихии поэтически воспринимались Бальмонтом именно в их "соучастии... в их вечном состязаньи, в празднестве их взаимной слитности и переплетенности". 20 Второй раздел книги - "Змеиный глаз" - посвящен теме творчества. Символика "змеиного" чрезвычайно важна в поэзии русского символизма, в разное время к ней обращались 3. Н. Гиппиус ("Она"), Ф. Сологуб (цикл "Змеиные очи"), А. Блок (циклы "Снежная Маска", "Фаина"). Вяч. Иванов во второй половине 1900-х годов, утверждая путь развития символизма "от символа к мифу", использует для иллюстрации своих мыслей именно символику "змеи", которая "имеет ознаменовательное отношение к земле и воплощению, полу и смерти, зрению и познанию, соблазну и освящению" и восходит к космогоническому мифу. 21 Связь "змеиной" символики Бальмонта с космогоническими мифами обозначилась позднее, в книге "Птицы в воздухе" (СПб., 1906) и очерках о Мексике "Змеиные цветы" (М., 1910). Сам образ -------------------------------------------------------------------------------- 19 Петрова Т. С. Семантика образа цветка в лирике К. Бальмонта// Материалы Международной лингвистической научной конференции. Тамбов, 1995. С. 33. 20 Бальмонт К. Д. Поэзия стихий // Бальмонт К. Д. Белые зарницы. Мысли и впечатления. СПб., 1908. С. 30. 21 Иванов Вяч. Две стихии в современном символизме // Иванов Вяч. По звездам: Статьи и афоризмы. СПб., 1909. С. 247-248. стр. 56 -------------------------------------------------------------------------------- "змеиный глаз", давший название разделу книги "Будем как солнце", впервые появился у него в сборнике "В безбрежности" как обозначение таинственного болотного растения. Символика "змеиного" в "Будем как солнце" не так многопланова, как в поэзии теургов, но достаточно сложна и противоречива. В ней соединились греческое ("видение", "зрение", "познание"), христианское ("злое", "демоническое"), фольклорно-мифологическое ("огонь", "женское", "изменчивое") начала. Эта символика по-своему вписывается в русскую романтическую традицию. Уже первое стихотворение раздела "Праздник свободы" вызывает отдаленные ассоциации с пушкинским "Пророком". Правда, пробуждение лирического героя от "змеиного сна" (ср.: "жало мудрыя змеи" у Пушкина) еще далеко от осознания способности "глаголом жечь сердца людей", но уже сулит новое, особое предназначение: О, как я нов и молод, В своем стремленьи жадном, Как пламенно и страстно Живу, дышу, горю! (с.53) Своеобразным манифестом нового видения жизни как неустанного творчества явилось известное стихотворение "Я - изысканность русской медлительной речи...", прекрасно проанализированное И. Анненским. "Для всех и ничей", поэт - слагатель "изысканного стиха", в этом видит Бальмонт свою собственную миссию в русской литературе. Истоки же "магии" поэтического слова находятся вне его индивидуальности, они таятся в самой природе, в творческом "четверогласии стихий" ("это ритм наших рек и майских закатов в степи"). 22 Жизнетворческая сила природы всечеловечна, поэт нераздельно слит с нею, образуя органический сплав субъективного и объективного. Поэтому лирический герой Бальмонта "в человеческом нечеловек", он - эхо "стозвучных песен" стихий природы: Я стозвучные песни не сам создавал, Мне забросил их горный обвал, И ветер влюбленный, дрожа по струне, Трепетания передал мне. ("Мои песнопенья", с. 55) По глубокому убеждению поэта, состояние "праздника свободы", когда "крылатая душа видит себя в мире расширенном и углубленном", "бывает у каждого, как бы в подтверждение великого принципа конечной равноправности всех душ". 23 Однако существуют "избранники судьбы", острее и глубже других сосредоточившие в себе "тайну понимания мировой жизни". Это "гении открытий", способные выявить в объективном мире и воплотить в художественном акте гармонию и красоту. Они, как правило, не вписываются в общепринятые нормы морали (стихотворения "Что достойно, что бесчестно...", "Все равно мне, человек плох или хорош..."), им одинаково знакомы высшие взлеты и "глухие провалы падений": Я полюбил свое беспутство, Мне сладко падать с высоты. -------------------------------------------------------------------------------- 22 Анненский И. Бальмонт-лирик // Анненский И. Избр. произведения. Л., 1988. С. 493. 23 Бальмонт К. Д. Гений открытия // Бальмонт К. Д. Горные вершины. М., 1904. С. 49. стр. 57 -------------------------------------------------------------------------------- В глухих провалах безрассудства Живут безумные цветы. ("Я полюбил свое беспутство...", с. 61) Мотив избранничества нередко трактуется в литературоведении в духе ницшеанского индивидуализма. Однако вряд ли строки "Я проклял вас, люди. Живите впотьмах..." (из стихотворения "В домах", посвященного М. Горькому) можно считать свидетельством "человеконенавистничества" бальмонтовского лирического героя. В них просто своеобразно передается пафос горьковских антимещанских произведений, в которых презрение к "некрасивым бледным людям" сочетается с жалостью к ним ("бледнейте в мучительных ваших домах. / Вы к казни идете от казни!" - с. 65). Лирический герой поэта тоже знает муки душевного страдания, переживает "пытки" (стихотворение "В застенке"), он прошел "сквозь строй" непонимания и жестоких наказаний: Вы меня прогоняли сквозь строй, Вы стояли зловещей горой. И горячею кровью облит, Я еще, и еще был избит. ("Сквозь строй", с. 63) Важнейшее звено творческого акта в сознании Бальмонта - воля, верность своему предназначению, об этом он говорит в стихотворении, обращенном к В. Брюсову: Неужели же я буду колебаться на пути, Если сердце мне велело в неизвестное идти? Нет, не буду, нет, не буду я обманывать звезду, Чей огонь мне ярко светит и к которой я иду. ("Воля", с. 59) В другом "брюсовском" стихотворении раздела 24 ("Ты мне говоришь, что как женщина я...") Бальмонт обыгрывает разные грани "змеиной" символики: "женское" начало, изменчивость ("...я ускользаю, я как змея...", "тебе я всю правду скажу, а может быть только ужалю" - с. 70). Символом бесстрашия поэта перед лицом превратностей судьбы становится у Бальмонта традиционный для русской поэзии образ "кинжала" (использованный еще в "Горящих зданиях"): Ты видал кинжалы древнего Толедо? Лучших не увидишь, где бы ни искал. На клинке узорном надпись: "Sin miedo", - Будь всегда бесстрашным, - властен их закал. ("Sin miedo", с. 72) В "Змеином глазе" Бальмонт затрагивает и более сокровенные вопросы "тайн ремесла". Поэзия, по его убеждению, разделяемому всеми поэтами- символистами, родственна музыке: В красоте музыкальности, Как в недвижной зеркальности, -------------------------------------------------------------------------------- 24 Об истории создания этих стихотворений см. в работе А. Нинова "Так жили поэты..." (Нева. 1984. N 10. С. 112). Вызывает сомнения утверждение, что стихотворения "К другу" и "Если грустно тебе..." тоже посвящены В. Брюсову. стр. 58 -------------------------------------------------------------------------------- Я нашел очертания слов, До меня не рассказанных... ("Аккорды", с. 71) Слово наделяется одухотворенной самоценностью, не всегда совпадающей с его знаковым содержанием: Слова - хамелеоны, Они живут спеша. У них свои законы, Особая душа. 25 ("Слова-хамелеоны", с. 56) Впоследствии Бальмонт развернет намеченные здесь мотивы в своей программной статье "Поэзия как волшебство". Стихия Эроса, разные облики и оттенки любовных чувств бальмонтовского лирического героя раскрываются в разделах "Млечный Путь" и "Зачарованный грот". Именно в любовной лирике поэт интуитивно предвосхищает драматические размышления Вяч. Иванова о дионисийском "расторжении граней" личности. "Эрос, неодолимый в бою" для Бальмонта - наиболее полное выражение космической, "солнечно-лунной" природы человеческой души. Поэтому, как замечает А. Нинов, поэт "хотел высказаться... о любви во всех ее изменчивых образах. Ранняя отроческая влюбленность, грехопадение, разнообразие зрелых страстей, любовь чувственная и бесплотная, разделенная и отвергнутая, мучительная и радостная, бесовская и ангельская - все лики ее стремился запечатлеть Бальмонт в своих стихах". 26 "Млечный Путь" - раздел о любви одухотворенной - не слишком оригинален, при всей своей многозначительности и легком налете мистики (в архаическом фольклоре "Млечный Путь означает или путь сошествия богов на землю, или дорогу душ на небо"). 27 "Влюбленная истома" чаще всего переживается лирическим героем "без блаженных исступлений", она может быть покрыта "тонкой сетью лжи", сопряжена с "болью": О, боль моя! Желанна мне лишь ты, Я жажду новой боли и огня! ("Нет дня, чтоб я не думал о тебе", с. 77) При раскрытии образа "колдовской" женской души варьируется символика "морской волны", "луны", "яркого луча", "певучего ключа", "роскошного цветка", "тонкого стебелька" и т.д. Сквозной мотив "цветения-отцветания" развивается в не совсем органичном для лирики поэта романсовом ключе с опорой на привычные образы-штампы ("В моем саду мерцают розы белые...", "Шиповник", "Обыкновенная история"). Стихотворения, задуманные Бальмонтом как выражение определенной "философии любви", несут на себе печать банальности: В этом мудрость, в этом счастье - увлекаясь, увлекать, Зажигать и в то же время самому светло сверкать. -------------------------------------------------------------------------------- 25 Это стихотворение позднее приводил П. Флоренский в работе "Строение слова" (Флоренский П. Смысл и утверждение истины. М., 1990). 26 Нинов А. "Так жили поэты..." // Нева. 1978. N 7. С. 125. 27 Markov V. Kommentar zu den Dichtungen von K. B. Bai'mont. Koln; Wien. 1988. S. 125. стр. 59 -------------------------------------------------------------------------------- Увлекая, увлекаться - мудрость сердца моего, Этим я могу достигнуть - слишком многого - всего! ("Мудрость сердца", с. 89) Любите, но страсти не верьте! ("Три цвета", с. 104) Несмотря на обилие посвящений конкретным "героиням" (Дагни Кристенсен, Бэле, Н. К. Мазинг, кн. М. С. Урусовой, графине Е. В. Крейд, О. Н. Миткевич, Люси Савицкой и др.), индивидуализация женского образа лишь слегка намечена в отдельных стихотворениях: Лицо твое я вижу побледневшее, Волну волос, как пряди снов согласные. ("В моем саду мерцают розы белые...", с. 76) ...Всем видом сказочным, немного старосветским, Напоминающим прадедовские дни... ("Ты вся мне кажешься какой-то тайной сладкой...", с. 95) В книге "Будем как солнце" ключевыми являются у Бальмонта последние стихотворения раздела ("Цветы" в "Четверогласии стихий", "Sin miedo" в "Змеином глазе"). Видимо, такая же роль предназначалась в "Млечном Пути" сонету "Крестоносец", в котором лирический герой примеряет на себя новую "маску" ("я сумрачный, я гордый паладин"), однако в контексте раздела это стихотворение не стало знаковым. Гораздо более интересным представляется раздел "Зачарованный грот", где любовь проявляется в своей блаженно-чувственной, первозданной сути. Стихия исступленной страсти поэтически осознается Бальмонтом как оргиастическое начало, заложенное в единой природе человеческого и космического бытия: Отпадения в мир сладострастия Нам самою судьбой суждены. Нам неведомо высшее счастье. И любить, и желать мы должны. И не любит ли жизнь настоящее? И не светят ли звезды за мглой? И не хочет ли солнце горящее Сочетаться любовью с землей? ("Отпадения", с. 110) Лирический герой в разделе - поэт, черпающий вдохновение в любви, способный не только творить "сладкозвучные песни", но и открывать новую жизнь: Я жизнь, я солнце, красота, Я время сказкой зачарую, Я в страсти звезды создаю, Я весь - весна, когда пою, Я - светлый бог, когда целую! ("Мой милый...", с. 111) стр. 60 -------------------------------------------------------------------------------- И. Анненский тонко подметил, что Бальмонт "лучше воспроизводит душевный мир женщины, чем мужчины". 28 "Нежность и женственность", в понимании автора "Книги отражений", - "определительное свойство его поэзии, его я". 29 Видимо, поэтому Бальмонт не всегда отделяет мир собственных чувств от женского, часто объединяет их, "расторгая грани" личного сознания. Чувственная страсть обнажает красоту "звериного" как в женской природе, так и в облике лирического героя: Мы с тобою весь мир закуем Красотою змеиных движений! ("Хоть раз", с. 114) Красивый зверь из тигровой семьи, Жестокий облик чувственной пантеры, С тобой я слит в истомном забытьи, Тебя люблю без разума, без меры. ("Слияние", с.115) Эротический символ зачарованного грота В. Марков связывает частично с "Тангейзером" Вагнера, и в еще большей степени с лирикой М. Лохвицкой, "русской Сафо", которой посвящен раздел и - среди прочих - весь сборник "Будем как солнце". 30 Другие эротические символы были впервые использованы Бальмонтом в семи стихотворениях, исключенных из книги по решению цензора ("Воздушное обладание", "Первоцвет", "Лепет искушенной", "Сладострастие", "Да, тебя одну люблю я, сладострастная...", "Волнообразно двигая спиной...", "Как жадно я люблю твои уста..."). Видоизменяется, наполняясь новыми оттенками смысла, символика цветка в одном из лучших стихотворений раздела "Арум": Цветок - чудовище, надменный и злоокий, С недобрым пламенем, с двуцветной поволокой... Губительный цветок, непобедимый арум, Я предан всей душой твоим могучим чарам. Я знаю, что они так пышно мне сулят: С любовным праздником в них дышит жгучий яд. (с.113) Мучительная страсть лирического героя подчас наполняет мертвенным светом даже символ солнца (стихотворение "Мы с тобой сплетемся в забытьи..."), в его "безумной и слепой душе" рождается горестное признание: Я проклял все, - во имя счастья, Во имя гибели с тобой. ("3а то, что нет благословенья...", с.125) Существенную функцию в разделе "Зачарованный грот" выполняет общесимволистский мотив "падения с высоты": Да, я люблю одну тебя. За то, что вся ты - страсть, -------------------------------------------------------------------------------- 28 Анненский И. Бальмонт-лирик. С. 500. 29 Там же. 30 Markov V. Ор. cit. S. 155-157. стр. 61 -------------------------------------------------------------------------------- За то, что ты, забыв себя, Спешишь с высот упасть. ("Да, я люблю одну тебя...", с.120) Этот мотив тесно связан с символикой "двух бездн", "роковыми колебаниями между двумя полюсами сущего". 31 Эллис представлял бальмонтовскую книгу "Будем как солнце" как "две стороны, два основных момента одной великой светотени, небывалого полета к солнцу, самых ярких движений воли к небу, а затем самого глубокого, испепелившего душу нисхождения в Ад". 32 Путь "нисхождения" лирического героя Бальмонта раскрывается в пятом разделе книги - "Danses macabres". 33 Антропокосмическая модель мироздания здесь повернута своей дисгармоничной, "теневой" стороной. Архетипы "земля" и "небо" "разлучены" трагическим гротеском ("перевернут небосвод"), символика "четверогласия стихий" сменяется символикой "бездн", "рокового круга", "темных склепов". "Детей солнца" теперь манит не огненный диск мирового светила, а "игра кладбищенских огней". В стихотворении "Поэты", посвященном Ю. Балтрушайтису, бальмонтовский лирический герой снова, как и в самом начале книги, говорит от лица "мы", однако "путь золотой" к "вечно иному" воспринимается как бесцельное "вечное кружение": ...Упившись музыкой железною, Мы мчимся в пляске круговой Над раскрывающейся бездною. (с.129) Если в ранней книге "Под северным небом" Бальмонт осознавал смерть в христианском духе как успокаивающий переход к "существованью неземному" (стихотворение "Смерть"), то в "Danses macabres" она является в отвратительном, "адском" обличье: Как неведомое, грубое, Ты возникнешь в тишине. Как чудовище беззубое, Ты свой рот прижмешь ко мне. И неловкими прижатьями Этих скользких мертвых губ, Неотвратными объятьями Превращен я буду в труп. ("К смерти", с. 147) Могильный запах тления, да хохот Дьявола - все, что остается от страстной любви (стихотворения "Неразлучные", "Два трупа"). Мечта о недостижимом женском идеале оборачивается кошмаром: В конце пути зажегся мрачный свет, И я, искатель вечной Антигоны, Увидел рядом голову - Горгоны. ("Избирательное сродство", с. 139) -------------------------------------------------------------------------------- 31 Эллис. Русские символисты. С. 93. 32 Там же. 33 Стихотворения с таким названием есть у Бодлера, Минского, можно найти также "точки соприкосновения" с будущим циклом Блока "Пляски смерти". стр. 62 -------------------------------------------------------------------------------- Символика "змеи" наполняется греховным библейским смыслом (стихотворение "Голос Дьявола"), кроме Сатаны в разделе возникают другие гротескно сниженные бесовские образы ("горбун", "ведьма старая", "Incubus"). Лирический герой поэта, как когда-то ребенком ("Заклятие"), не всегда в состоянии разобраться, "где правда, где обман", ему вновь является "двойник", он опять, как в "Горящих зданиях", заблудился в "дремучем лесу". На столкновении "сна" и "яви", виртуозной игре мотивов двойничества и зеркальности построено бальмонтовское стихотворение "Костры", в котором изведавший высшие "взлеты" к солнцу и роковые "падения" в "бездну" герой стремится обрести новое знание о мире в его полярностях: Свет оттуда - здесь как тень, День - как ночь, и ночь - как день. Вечный творческий восторг Этот мир, как крик, исторг. (с.134) Попытка познания жизни в единстве, при всех противоречиях "дня" и "ночи", добра и зла, дисгармоничности красоты и безобразия, расщепленности современной души, реализуется в разделе "Сознание". По выстраданному убеждению Бальмонта, мир, сотканный из противоположностей, должен быть "оправдан весь", ибо он внутренне целен. В "различности сочетаний" - залог "открытости" для непрестанного творчества свободной личности: Что в мире я люблю - различность сочетаний: Люблю Звезду Морей, люблю Змеиный Грех. И в дикой музыке отчаянных рыданий Я слышу дьявольский неумолимый смех. ("Жемчужные тона картин венецианских...", с.156) Символом цельности мироздания становится образ "всемирного маятника" часов (стихотворения "Часы", "Маятник", "Еще необходимо любить и убивать..."). Постоянно метущийся, остро ощущающий свое "дионисийство" поэт мечтает о воплощении "полной" творческой воли: Последней, той, где все - одно, В слова замкнуться не дано. Хоть ею полон смутный стих, В одежде сумраков земных. ("Душа", с. 155) Порой в облике бальмонтовского лирического героя проскальзывают автобиографические черты: Исчерпав жизнь свою до половины, Поэт, скорбя о том, чего уж нет, Невольно пишет стройные терцины. ("Терцины", с. 162) Подчас он осознает себя ослепшим от мудрости Эдипом, увидевшим "тайный облик всех вещей" (стихотворение "Слепец"). В его душе заново рождается пушкинское "Не дай мне Бог сойти с ума...": Прекрасно быть безумным, ужасно сумасшедшим... (с.165) стр. 63 -------------------------------------------------------------------------------- Бальмонт ищет опору в религиозно-мифологических и философских представлениях разных веков и народов. Ближе других ему по-прежнему оказывается Восток (Индия, Иран, Китай). В одном из стихотворений цикла, посвященного Д.С. Мережковскому (автору "Будды", "Нирваны", "Сакья- Муни"), поэт признается в неизменной любви к индийской мудрости: Я полюбил индийцев потому, Что в их словах - бесчисленные зданья, Они растут из яркого страданья, Пронзая глубь веков, меняя тьму. (с.166) Умонастроению его лирического героя созвучна буддийская идея переселения душ: Я знаю, что некогда, в воздухе, темном от гроз, Среди длиннокрылых, мне братьев, я был альбатрос. Я знаю, что некогда, в рыхлой весенней земле Червем, я с червем наслаждался в чарующей мгле. ("Я с каждым могу говорить на его языке...", с. 153) Иногда ему кажется посильной миссия солнечного теурга: Я с солнцем сливался, и мною рассвет был зажжен, И солнцу, в Египте, звучал, на рассвете Мемнон... (с.153) Поэт по-своему перелагает текст иранской Зенд-Авесты, выделяя в стихотворении "Скорбь Агурамазды" главный для него мотив необходимости и нераздельности сосуществования добра и зла: Я светлый бог миров, Агурамазда, Зачем же лик мой тьмою повторен, И Анграмайни встал противовесом? (с.175) Один из наиболее важных в разделе "Сознание" - микроцикл "Великое Ничто", состоящий из двух стихотворений, навеянных знакомством с китайской мифологией. В "прекрасных чудовищах Китая" Бальмонт находил отражение "многообразия" жизни (см. об этом статью "О чудовищах" в "Горных вершинах"): Дракон, владыка солнца и весны, Единорог, эмблема совершенства, И феникс, образ царственной жены, Слиянье власти, блеска и блаженства. (с.177) Символ Великого Ничто, воплощающий разные лики хаоса, довольно сложен и не вполне прояснен, хотя сам Бальмонт называет его источник - "старинный манускрипт Чванг-Санга". В великих произведениях мирового искусства поэт сталкивается с теми же двумя полярностями: "райские" лики ("Пред итальянскими примитивами", "Фра Анжелико") сменяются демоническими ("Рибейра", "Веласкес"). По мнению Бальмонта, красота абсолютна, она вмещает в себя не только красоту гармонии и добра, но и красоту ужаса и зла. "Гармония сфер и стр. 64 -------------------------------------------------------------------------------- поэзия ужаса - это только два полюса красоты", - писал он в статье "Поэзия ужаса" (о Ф. Гойе). 34 "Поэзией ужаса" - лирической поэмой "Художник-Дьявол" - Бальмонт завершает свою "солнечную" книгу. Автор работал над этой поэмой в течение трех лет. 11 июня 1900 года он писал Г. Бахману: "Я... пишу новую поэму в терцинах... Там слишком много движений души. Но ведь ты, Георг, не любишь философскую поэзию. Боюсь, что не только не будешь переводить мою книгу, проклянешь ее. Пусть. Это будет лучшая русская поэма 19 века". 35 В 1901 году отдельные части задуманной Бальмонтом поэмы печатались в журнале "Ежемесячные сочинения", позднее, в видоизмененном составе, - в альманахе "Северные цветы" (1902). Первая часть, "Безумный часовщик", была написана последней. Опасения Бальмонта относительно "проклятий" своему необычному произведению, состоящему в окончательном виде из пятнадцати глав, оправдались. "Художника-Дьявола" дружно осудили М. Горький и И. Бунин, не принял поэму и В. Брюсов, указав, что она, "кроме нескольких красиво сформулированных мыслей да немногих истинно лирических отрывков, вся состоит из риторических общих мест". 36 Трагический пафос "Художника-Дьявола" почувствовал, пожалуй, только Эллис, отметивший, что "это самый сильный отдел всей книги" и вспомнивший Данте, который терцинами "начертал свою огненную надпись на вратах Ада". 37 Немногочисленные последующие исследователи упоминают бальмонтовское произведение вскользь, осторожно сомневаясь в правомерности его жанрового определения как поэмы (Л. К. Долгополов) 38 или называя его циклом (О. В. Воронова). 39 Думается, что "Художник-Дьявол" - все-таки поэма со своим довольно запутанным лирическим сюжетом, общей философско- эстетической проблематикой, сквозными символическими лейтмотивами. В начале этой странной, совершенно новой для Бальмонта поэмы модель мироздания, в которой "я" и "космос" равновелики, не просто повернута своей "теневой" стороной (как в "Danses macabres"), но разрушена до основания. Любопытно, что поэт предпринял здесь "попытку эпоса" (В. Брюсов), стремясь отстраниться от своих героев. Демиург, Создатель мира в первой главе - это "Безумный часовщик", превращающий космос в хаос: Слова он разделил на нет и да, Он бросил чувства в область раздвоенья, И дня и ночи встала череда... ("Безумный часовщик", с. 183) Во второй главе "художник" возносит свое "я" над природными и человеческими законами, провозглашая культ самоценной красоты: Не для меня законы, раз я гений... -------------------------------------------------------------------------------- 34 Бальмонт К. Д. Горные вершины. С. 2. 35 Бальмонт К. Письма к Г. Бахману // Творчество писателя и литературный процесс. Иваново, 1995. С.141. 36 Брюсов В. К. Бальмонт. Будем как солнце // Брюсов В. Среди стихов: 1894-1924. М., 1990. С.83. 37 Эллис. Русские символисты. С. 96. 38 Долгополов Л. К. Поэма Блока и русская поэма конца XIX- начала XX века. М.; Л., 1964. С. 45-46. 39 Воронова О. В. Философский цикл К. Бальмонта "Художник- Дьявол" и поэма С. Есенина "Черный человек": Параллели и созвучия // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Иванове, 1999. Вып. 4. С. 112-114. стр. 65 -------------------------------------------------------------------------------- Я знаю только прихоти мечты, Я все предам для счастья созиданья Роскошных измышлений красоты. ("Художник", с. 186) Сознание бальмонтовского лирического героя расщеплено на сложную систему образов-двойников, "дионисийское" расторжение граней личности достигает в поэме предельной черты. Перед ним "виденье мира тонет в море дыма" ("Дымы"), ему снятся кошмарные сны ("Сны"), в которых появляется "бледный лик" дьявола ("Наваждение"), "жестокие химеры" на парижском Notre Dame лишний раз оттеняют "явное пороков превосходство" ("Химеры"), колдовской шабаш сулит "блаженство соучастия греха" ("Шабаш"), его истерзанному сердцу "всех желанней" картина "Пробуждение Вампира". Творчество осознается то как "сказочный узор", то как "паутина", сплетенная "злорадством паука", то как "кукольный театр", в котором "все - марионетки" ("Кукольный театр"). Один из двойников лирического "я" - "узник", заключенный в "тюрьму" вместе с другими за то, что они, "бросив Рай с безгрешным садом, змеиные не возлюбили сны" ("Осужденные", с. 212). "Осужденный" герой мучительно ощущает недостаточность чисто эстетической позиции "художника", он воспринимает хаос как "новое утро мироздания", мечтает воссоздать разрушенный космос. Однако эта мечта оборачивается новым искушением Дьявола, и он обречен вечно Искать светил, и видеть только ложь, Носить в душе роскошный мир созвучий, И знать, что в жизни к ним не подойдешь. (с.213) В заключительной главе "Освобождение" намечается трагический катарсис, лирический герой ценою "боли", "пыток" обретает новую гармонию с космосом: Я радуюсь иному бытию, Гармонию планет воспринимаю, - И сам - в дворце души своей - пою... Исходный луч в сплетеньи мировом, Мой разум слит с безбрежностью блаженства, Поющего о мертвом и живом. (с.224) Правда, экзистенциальный смысл "освобождения" бальмонтовского героя от Дьявола остается неясным, финал поэмы "размыт" его мистической окраской. По-видимому, образ луча включал в себя теософский смысл. Е. П. Блаватская, с сочинениями которой Бальмонт познакомился еще в период работы над "Тишиной", писала: "...Дух Бога ничего не желал и ничего не творил. Но то, что бесконечно, озаряя все, исходит от Великого Центра; то, что создает все видимое и невидимое - это Луч, несущий в себе творящие и зарождающие силы, луч, который в свою очередь создал то, что греки называли Макрокосмос". 40 -------------------------------------------------------------------------------- 40 Блаватская Е. П. Религия мудрости // Блаватская Е. П. Новый Панарион. М., 1994. С. 11. стр. 66 -------------------------------------------------------------------------------- Книга "Будем как солнце" ознаменовала переход Бальмонта от импрессионизма ("увековечивающего" мгновения жизни) к более сложному миросозерцанию, "мифопоэтическому символизму" (А. Ханзен-Леве), в котором "я" и "космос" ("мировое четверогласие стихий") находятся в философско-эстетическом единстве. Бальмонт стремился утвердить "солнечную" роль поэзии, когда слово не просто отражает "лунный" отблеск явлений, а реализует в себе жизнетворческую энергию, и в символе заложена потенция мифа. Не случайно Блок видел особую заслугу Бальмонта в том, что он сумел "полюбить явления помимо их идей". Параллельно зарождающемуся теургическому символизму поэт по-своему оригинально переосмысливает не только ницшеанскую идею сверхчеловека, но и размышления философа о "дионисийской" и "аполлонической" тенденциях искусства, драматически остро поднимает вопрос о мессианской самооценке личности поэта, "тайнах" его ремесла. стр. 67 Опубликовано 24 ноября 2007 года Полная версия публикации №1195911228 → © Literary.RU Главная → АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ И ДИОНИСИЙСКОЕ НАЧАЛО В КНИГЕ К. Д. БАЛЬМОНТА "БУДЕМ КАК СОЛНЦЕ" При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!
|
|